— Не похожи? Да, можно сказать и так. Искусствоведы называют это безнатурностью. Утрата чувства симметрии. В конце нашего курса мы еще вернемся к этому вопросу. А может быть, кто-нибудь хочет сделать доклад о Пикассо? Фарвик? Хорошо! Я уже подумываю о том, чтобы поставить тебе четверку, а может быть, и пятерку.
— Когда я должен буду сделать доклад, господин Куддевёрде?
— Ну, скажем, через неделю. Задача нелегкая. Ну да ты справишься! Есть у тебя «Энциклопедия современной живописи»? Хорошо. А то я бы мог одолжить тебе свою. Так, а теперь принимайтесь за доменную печь! Вспомните Дортмунд, Бохум, Ваттеншейд! Кто бывал в этих городах? Девять человек. Хорошо. Кто у вас староста?
— Рулль!
— Хорошо. Рулль, садись сюда, за кафедру. Будешь следить за порядком. Мне придется уйти на несколько минут раньше. Но берегитесь, если я услышу хоть слово! Я приму свои меры. Итак, начинайте!
…вот уж действительно Нуль! Старый хрыч! «Энциклопедия современной живописи»! Предложил бы мне хотя бы Гафтмана. Да у него и у самого нет. Он даже не знает, что это такое. Дальше Гогена и Ван-Гога — ни шагу. В лучшем случае добрался до Марка. Где уж там! Небось дальше Мака не двинулся! Как мои старики. Может быть, все-таки дошел до Марка. А в гостиной у него, конечно, висит «Башня голубых коней»[28]. Чтобы все сразу увидели: он на уровне. Но в спальне — три квадратных метра душеспасительной мазни «Господь мой пастырь». Лоснится от елея. Обераммергау[29]. Духовная олимпиада. Я ему такой доклад отгрохаю, что он ни слова не поймет! Джонни опять устроил отличный спектакль! Надо напомнить ему о вечеринке. Jazz, poetry and painting[30]. Пластинка — восторг. Дэйв Брабек. Джей Джей Джонсон. Бенн. Только где я достану подходящий фильм о Пикассо? Можно будет здорово пошуметь! Джонни, Лорд, Трепло, Бродяга, Пигаль et moi[31]. А Фавн? Нет, тот решает мировые проблемы. Зато парочка кадришек. Рената не придет. Ее увел этот шейх — Пижон. Габи, Лолло, Муха, Пикки, Лейла. Может быть, еще Карин. Да ну ее, эту жизнерадостную кретинку. Но музыка будет играть дольше, чем идет фильм. Ладно. Da capo![32] Это как раз то, что надо. Без конца, без начала. А соберемся у Джонни, в летнем домике. Вилла, «На холме»! Если мне не удастся раздобыть подходящий фильм, я буду импровизировать углем! Black and White[33]. Должно получиться. Абстрактные нагие тела. В качестве натурщицы — Лолло! Неужели Трепло вчера с ней… Вранье! Мне она врезала, когда я вчера сунулся к ней. Нуль и правда опять смывается. Вот это работяга…
— Да заткнитесь вы, — рявкнул Рулль. — Если сюда заглянет шеф, он вкатит нам пять страниц английского, и будем сидеть до вечера.
— Знаете вы этого господина?
Годелунд протянул д-ру Немитцу через стол какую-то фотографию.
— Нет. Кто это? Киноактер?
— Я не знаю. Его фамилия мне ничего не говорит.
— А у кого вы отобрали этот снимок?
— В шестом «Б» на прошлой неделе.
— Это же пресловутый американский тенор, — сказал Нонненрот и передал фотографию дальше. — Джимми — Карузо современных дикарей.
— Ну и физиономия! — заявил Харрах и поднял очки на лоб. — И такой тип — кумир нынешней молодежи.
— Вы верите, что это действительно так? — спросил Годелунд.
— Уважаемый коллега, однажды случайно я оказался во Франкфурте, когда этот халтурщик давал, не знаю, как это назвать, концерт — не скажешь…
— Show, — сказал Кнеч.
— Да, как будто бы теперь это называется именно так. Значит, давал представление. Перед — чтобы не соврать, — перед пятью тысячами юнцов!
— Полузрелых!
— Этого слова, коллега Нонненрот, я из педагогических соображений никогда не употребляю! Но вы, конечно, правы.
— А к концу в зале не осталось ни одного целого стула!
— Я как раз и хотел это рассказать! Вы тоже слышали об этом?
— Это был не Джимми Робинсон, — сказал Виолат. — Тот жил в Федеративной республике только в качестве GI. Наверное, вы слушали кого-то другого.
— Вы удивительно хорошо осведомлены об этом выдающемся артисте, уважаемый коллега!
— У всех этих дергунчиков — золото в коленной чашечке, — изрек Нонненрот.
— Когда вы назвали это имя, я вспомнил другой случай, хотя он произошел несколько лет назад, — сказал Хюбенталь. — Тогда один из этих, пожалуй, психологически правильнее будет сказать «полузеленых», — так вот, один из них написал мелом на стене Бамбергского собора…
— «Моего бога зовут Джимми» — я тоже читал об этом, — сообщил Харрах. — Это даже была девчонка.
— Разве это не кошмар?
— Ужасно. Но симптоматично.
— И это народ поэтов и мыслителей!
— Ничего удивительного, господа, — сказал Матушат, — что дисциплина, производительность труда, нравственный уровень год от года все падает.
— При таких-то образцах!
— Но неужели у нашей молодежи действительно нет других идеалов, кроме этого печально знаменитого тенора и ему подобных? — спросил Хюбенталь и с возмущением оглядел присутствующих.
— Альберт Швейцер! — предположил Годелунд.
— Да, для безмолвных созерцателей. Но где они теперь?
— Разве интересы этих юнцов не сосредоточены целиком на девчонках?
— Ну конечно. Неужели вы думаете, что в нашем шестом «Б» кто-нибудь возводит в идеал Альберта Швейцера? Уве Зеелера — еще пожалуй или, если брать повыше, Вернера фон Брауна…
— Или Бриджит Бардо!
— Господин Нонненрот, господин Нонненрот, — произнес Годелунд.
— Скажите, это правда, что Альберт Швейцер больше уже не немец? — спросил Матушат.
— Швейцер не немец? То есть как?
— Говорят, он принял французское подданство.
— Когда?
— После первой мировой войны.
— Первый раз слышу, — сказал Годелунд. — Моя жена обязательно бы мне рассказала. Она с юных лет занимается Альбертом Швейцером.
— Вам это сообщил какой-нибудь француз? — Хюбенталь никак не мог примириться с новостью.
— Нет. По-моему, это было в «Шпигеле».
— Мерзкий журнал! Не читаю из принципа.
— Поверьте, господа, там сотрудничают одни подонки. А широкие массы интеллигенции попадаются на их удочку.
— Подрывная тактика!
— Не знаю, что думаете по этому поводу вы, но если всякий паршивый журнальчик может забрасывать правительство грязью…
— Демократия, уважаемый коллега!
— Да, но к чему мы придем?
— Уж это мы увидим! Увидим здесь, на школьном фронте, скорее, чем кто-либо другой.
— И прежде всего в шестом «Б»!
— Что опять натворил шестой «Б»? — спросил Криспенховен, входя в учительскую.
Годелунд молча протянул ему снимок, который только что обошел вокруг стола.
— Кто принес это?
Годелунд с улыбкой пожал плечами.
— Ну, я полагаю, что хоть классного руководителя они должны были посвятить, — коротко сказал Випенкатен.
— Нусбаум!
— Ну, тогда я ничему не удивляюсь! — Нонненрот вошел в раж. — Парень таращит на тебя глаза, словно только что глотнул святого духа, но я уверен — этот посланец крестьянской бедноты все время держит кукиш в кармане!
— Мальчишка распущен до предела! Как только он ступит за порог школы, он даже Не плюнет в нашу сторону!
— У мальчика нет отца, — сказал Криспенховен.
— Разве Нусбаум потерял отца? — спросил Годелунд.
— Да. На фронте.
— Ну, пожизненного права на хамство это все-таки не дает, — вставил Хюбенталь.
— Большой драмы в том, что мальчуган принес в школу этот снимок, я не вижу.
Випенкатен с минуту пристально смотрел на Виолата.
— Драмы? Драмы, уважаемый коллега, здесь, может быть, еще и нет. Но одно тянет за собой другое! Я бы мог кое-что сказать вам относительно характера этого ученика! Проработав педагогом тридцать три года, видишь глубже, чем когда только понюхаешь школы. Не примите это как выпад против молодых коллег или — тем более — против вас лично, уважаемый коллега Виолат! Кроме всего прочего, успеваемость Нусбаума по моему предмету — по стенографии — в последней четверти угрожающе снизилась.
