Когда я пришёл в садик, подушечка лежала у меня в шортах, в одном из карманов. Я пришёл одним из первых, и того мальчугана, которому я хотел отомстить, ещё не было. Зато была Эля, которая сразу подошла ко мне и увела за собой играть в конструктор. Мы ползали по ковру рядом с окном туда-сюда и строили замок для моей мышки и её пупса. Я был так увлечён, что не заметил, как выронил из кармана жвачку. Зато Эля заметила.

– У тебя упало.

– Ой.

– А что это?

– Ничего.

– Покажи!

– Ничего говорю!

– Покажи!

– Ну вот, смотри.

– Ого! Жувачка!

– Тише ты!

– Дай половинку!

– Не дам.

– Почему???

– Она мне целая нужна.

– Ну чего ты? Ну дай!

– Нет.

– Дай пожалуйста! Я тебе тоже плинесу потом что-нибудь!

– Мне нужна она! Целая! Не дам!

– Ну дай!

– Не дам!

– Ну да-а-а-ай!

– Нет!

– Ну да-а-а-а-а-а-а…

Эля заплакала. Она тянула ко мне свои ручки, совершенно забыв про своего пупса и про замок – про всё на свете. Она подползла ближе. Я встал и отошёл на пару шагов. Она тоже встала.

– Ну дай жувачку!.. – просила она, хлюпая носом и роняя слёзы.

Волосы, выпутавшиеся из её толстой светлой косы, прилипали прядь за прядью к её покрасневшему, мокрому лицу. Она шла ко мне, а я отходил. Я не мог – не хотел и не мог – позволить моему плану улететь в пизду. Я должен был поквитаться с тем мальчиком – это во-первых. Во-вторых, мне просто хотелось получить удовольствие от целой подушечки жвачки, которую я ждал весь вчерашний долгий вечер. Моя решимость была крепка, и весь первый круг по периметру игровой комнаты я уходил от Эли с мыслью о том, что я скорее пожертвую нашей дружбой и не буду больше с ней играть, чем поделюсь с ней жвачкой. Да и никакая это не жертва будет, а избавление: может, если она перестанет липнуть ко мне и утаскивать меня от мальчишечьих игр к своим замкам и пупсам, меня, наконец, станут брать в игры для больших, вроде снежков или войнушки. Я смогу больше времени проводить с Егором, и меня, наконец, зауважают его друзья, которые обычно косо на меня смотрят из-за того, что я постоянно вожусь с этой Элей, как дурак. Да. Никакой ей пощады и никакой жвачки!

Подумав об этом, я сначала чуть ускорился, а затем побежал, и вскоре Эля уже перестала поспевать за мной. И преследовать она меня тоже перестала. Эля остановилась неподалёку от окна и батареи и стала просто смотреть на меня – смотреть и плакать, плакать, плакать, всё повторяя одно и то же:

– Ну пожа-а-алуйста…

К лицу её прилипло ещё больше волос. Вдобавок к ним, на её щеках оставались шерстинки её мягкой кофты с узорами, рукавом которой она вытирала слёзы и сопли. Она не кричала и не требовала ничего, не старалась слезами и плачем добиться желаемого, как это обычно делают дети. Ей, кажется, было просто горько – обидно и горько.

Я посмотрел в её голубые, блестевшие от слёз глаза и понял, что мне как будто бы не просто жалко её, а… а что-то тут было ещё. Я не знал, что это, но вдруг понял, что это «что-то» больше и важнее, чем жвачка и мой придуманный вчерашним вечером гениальный план возмездия. Тогда, достав из кармана замусоленную подушечку в блестящей обёртке, я подошёл к Эле и отдал жвачку ей.

– На, извини, возьми пожалуйста.

– Мне только половинку!

– На всю. Мне не надо, у меня дома ещё есть.

Она тепло посмотрела на меня, затем ещё теплее посмотрела на жвачку и, всё ещё всхлипывая, сказала:

– П-п-пасиба!

– Пожалуйста, – ответил я.

Мне сделалось грустно и горько оттого, что я только что бегал от Эли, не хотел с нею делиться и заставлял её плакать. Хотелось как-то наказать себя, но тётенька-леопард сделала это первой.

– Э-эх ты! Девочек обижаешь! Не стыдно? Марш в угол! Постой и подумай!

Я послушался и встал в угол. Как и в прошлый раз, когда меня ставили в угол, мне опять было стыдно, обидно, но зато теперь всё было понятно.

Глава 4

Летом родители отправили меня в деревню, к бабушке с дедом. Ехать туда мне не хотелось, но подходящих доводов к тому, чтобы остаться с родителями в городе я в свои четыре с небольшим найти не мог. И даже если б нашёл, родительские встречные доводы для родителей в любом случае оказались бы весомее и сильнее, потому что во-первых, они сами весомее и сильнее, а во-вторых, потому что они – это они, и потому всё, что они говорят, по определению для них звучит разумнее чем то, что говорит такой не обросший ещё авторитетом персонаж, как я. Поэтому я даже не напрягался и не спорил с ними, а просто ревел и бессильно капризничал какое-то время, но вскоре перестал. Оставив меня с бабушкой и дедом, родители уехали. Сначала было непривычно и потому некомфортно, но вскоре я перестроился, и дальше всё пошло своим чередом.

Безусловным плюсом деревни была возможность часами кататься на велосипеде. И не по узкому пятачку, ограниченному стенами комнаты, а по пыльной, бугристой и неровной, но тем не менее – самой настоящей дороге. Далеко уезжать мне не разрешалось, и я очень скоро запомнил, какой дом вдоль по улице – мой максимум, за который заезжать нельзя, иначе дед будет ругаться. Теперь, по прошествии стольких лет, уже трудно вспомнить, как именно выглядел тот дом в те славные времена. Вроде бы, он, как и все остальные, был деревянным, небольшим, с крышей, покрытой шифером, как и у всех – ничего особенного или примечательного. Что я запомнил хорошо, так это мальчика по имени Кеша, который там жил.

Кеша, как мне объяснила бабушка: «Не то что бы больной – просто не совсем здоров».

– У него с головой немножко проблемы. Он вроде бы большой, но ведёт себя как маленький. Совсем маленький, – так она говорила.

В самом деле, Кеше было восемь лет, но вёл он себя совершенно иначе, нежели его сверстники, которых я видел на игровых площадках в городе. Городские восьмилетки казались мне великанами – почти самыми настоящими взрослыми, которые уже ходят в школу и говорят о чём-то, что мне ещё невдомёк. На них я мог смотреть и равняться, мечтая однажды стать таким же серьёзным и загадочным, как они.

Кеша же в школу не ходил. Он вообще не разговаривал – только мычал и улыбался, но зато улыбался во весь рот и смеялся громко, если его что-то смешило. Иногда я играл с ним. Сначала это было странно – играть с восьмилеткой. Но потом, когда бабушка объяснила мне, что внутри он самый настоящий малыш, я привык относиться к нему снисходительно и видеть в нём прежде всего малыша, а уже потом – здоровое и крепкое тело с большой головой. Конечно, с Егором и Элей из садика было куда интереснее, но Егора и Эли здесь не было. В деревне вообще не было ребят моего возраста – только ребята постарше, которые занимались всякими крутыми делами для больших, и к котором я подходить стеснялся и побаивался. Поэтому оставался только Кеша, с которым, в общем-то, тоже можно было неплохо провести время.

– Смотри, это бабочка, – говорил я, показывая пальцем на белокрылую капустницу.

– Э-э-э-э-э… – говорил Кеша.

– Скажи: ба-боч-ка.

– Э-э-э, ы-ы-ы, э-э-э.

Я страшно злился на Кешу за такие выходки и считал, будто бы он нарочно так издевается. Будто всё это часть его большой шутки, которую он проворачивает со мною и со всеми вокруг.

– Ну и ну тебя, я домой поехал! – говорил я и отправлялся было назад к своему трёхколёсному велосипеду, стоявшему на обочине.

– Э-э-э! Э-э! Э-э-э а-а-а! – отвечал Кеша, держа меня за руку и глядя мне прямо в глаза и показывая на бабочку, будто бы стараясь одновременно показать, что он всё понял, и извиняясь за то, что я не понял, что он всё понял.

Но я всё равно уезжал, оставляя его одного. Потом – чуть позже – я, конечно же, снова возвращался, забыв старые обиды, и мы опять играли.

В машинки с Кешей играть было бесполезно. Он не понимал всей конструкционной сложности и философии машинок. Взяв машинку в руку, Кеша бил её о траву и землю, и только с наслаждением смотрел на то, как разлетаются в разные стороны куски земли и трава. Казалось, он получал удовольствие, но меж тем упускал самую суть вещи в его руках, её высшее назначение, её миссию.