С Еголом и Элей у нас получилась отличная компания. Мы рисовали, играли в прятки и догонялки, лепили снеговиков на прогулках. Возвращаясь домой, я без умолку рассказывал родителям о своих новых друзьях. В садик я теперь ходил с большой охотой.

Глава 3

Во многом благодаря моим новым друзьям я научился различать сон и реальность. Мама с папой и раньше рассказывали мне про сны, но я никак не мог взять в толк, как то, что я вижу во сне, может быть нереальным. Что вообще значит «нереально»? Егол показал мне это: сначала во сне, а потом – наяву.

Однажды ночью мне приснилась очередная хрень. Как это обычно бывает со снами, в моменте хрень казалась осмысленной и выпуклой. Я стоял в очереди к лифту: такому старому лифту, с коричневыми дверями, исписанными фломастерами, и с прожжённой кнопкой вызова. Лифт барахлил: двери, едва-едва открывшись, могли резко захлопнуться и зажать собой того, кто заходил внутрь или выходил наружу. В очереди, помимо меня, людей не было – только мягкие игрушки. Голубые бегемоты, слоны всякие, пчёлы, утки с попугаями. Моей мышки с отвисшей и помятой ручкой там не было.

Вдруг кто-то похлопал меня по спине. Я обернулся и увидел Егола.

– А ты что тут делаешь? – спросил его я.

– Да вот, на лаботу ходил, – ответил он.

– О, ты из лифта? И как там?

– Он мне луку зажал, какашка!

Егол вытащил из-за спины свою руку и показал мне. Она болталась так, словно в ней не было кости. На ней была большая и глубокая рана, но вместо крови из неё сочилась прозрачная с желтоватым оттенком жидкость, напоминавшая мазь от комаров.

– Ну ты чего, ну ты как так, ну что же теперь делать?! – запричитал я, заволновавшись, и тут же проснулся.

Я заплакал и разбудил родителей.

– Что случилось? – спросили они.

– Еголу руку лифтом прищемило!

– Когда?

– В лифте!

– Это понятно. А когда?

– Не знаю. Сейчас!

– Так ты же дома сейчас, какой лифт? Друга твоего здесь нет, он тоже дома, тоже спит. Как ему могло руку прищемить?

– …

– Его, кстати, наверное не Егол зовут, а Егор. Просто он букву «р» не выговаривает. Ладно, ложись спать, малыш, всё хорошо.

Я вернулся в кровать в глубочайшей задумчивости. Слова родителей звучали разумно, однако я должен был сам во всём убедиться, чтобы окончательно успокоиться.

Утром я пришёл в группу вторым. Первым пришёл мой друг, которого я всего несколько часов назад видел изувеченным.

– Привет. Покажи руку, – потребовал я.

– Чего?

– Руку покажи!

– На.

Рука была в порядке и выглядела как обычная рука обычного ребёнка.

– Тебе лифт её не зажимал?

– Нет, что ты за елунду несёшь?

– Хм… А правда, что тебя Егор-р-р зовут, а не Егол?

Егор посмотрел на меня как неофит на гуру, приобщённого к тайному знанию древних прорицателей и обладающего запретным навыком живущих высоко в горах мастеров-отшельников.

– Кто тебя научил эту букву говолить???

– Я и сам умел всегда.

– Везёт! Да, меня Егол зовут. Лодители хотят, чтобы я тоже себя Еголом называл, а я не могу.

Сочувствие, которым я проникся к Егору, было настолько глубоким, что казалось, будто губы мои навсегда разучились улыбаться, а рот так и останется навеки открытым, и из него будет вытекать скапливающаяся в нём слюна.

– Давай в челепашек иглать, – предложил Егор.

Я радостно улыбнулся и ответил:

– Давай.

После этого случая, если мне снилась какая-нибудь очередная хрень, я уже не плакал и не воспринимал её всерьёз, потому что теперь точно знал разницу между сном и тем, что родители называли «реальностью». Сон – это что-то, чего не может быть или чего обычно не бывает. Реальность же – это комната, родители, садик, жёлтый трёхколёсный велосипед, Егор с Элей, тётенька-леопард, другие дети в садике, сам садик и всё то другое, что я уже видел и трогал или что мне ещё только предстояло увидеть и потрогать.

Жизнь становилась понятнее и полнее, и с каждым новым открытием я полагал, будто теперь-то уж точно узнал всё, что можно узнать об этом дивном мире. Каждую вещь, каждую сторону бытия я открывал для себя так, словно это была буква на большом белом табло в капитал-шоу «Поле чудес», которое вёл тот усатый мужик с микрофоном. Стоило мне занести руку над утюгом, почувствовать его тепло и из праздного любопытства потрогать его раскалённую подошву, усатый мужик с микрофоном восклицал:

– Откр-р-ройте букву «А»!

– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!

«Па-ра-ра-рам, па-па-па-па-а-а рарам!..»

Или, например, если я нечаянно ломал любимую игрушку – скажем, пластмассовую машинку:

– Горечь утраты – в студию!

Или, если мне очень хотелось заполучить то шоколадное яйцо со стойки возле кассы в магазине, а родители в очередной раз напаривали мне голову своим скучным взрослым нытьём про то, что прежде чем получить яйцо, его нужно купить, и что оно дорогое, и что они сейчас не могут его себе позволить:

– Сектор «Каприз» на барабане! Буква?

– У-у-у-у-у-у-у-у-у!!!

И так далее, и далее, и далее, и каждый день как новое путешествие, полное открытий и роскоши познания законов и порядков мира людей.

Когда я привык к садику, жизнь слилась для меня в единый и безмятежный поток. Дома мне было хорошо, в садике мне было хорошо – везде мне было хорошо и радостно. Дома папа учил меня читать и писать. Учился я охотно. Никто в садике ничего подобного делать ещё не умел, и мне очень хотелось стать первым. Я запоминал очертания букв и буквосочетаний скрупулёзно, методично, день за днём, пока в один прекрасный вечер я не прочитал своё первое слово.

– Это что за буква? – спросил папа, указывая синей шариковой ручкой на начало слова, написанного на тетрадном листке в клетку.

– «Ж», – ответил я.

– А это?

– «О».

– А это?

– «П».

– А это?

– «А».

– А теперь всё слово вместе?

Я нахмурил брови и, собрав все свои силы и накопленные знания в кулак, приступил к сдаче своего первого в жизни экзамена.

– Ж-ж-ж, о-о-о, п-п-п, а-а-а. Жопа, – преисполненными счастья глазами, блестевшими в свете комнатной лампы, я посмотрел на отца.

– Молодец, сынок! – ответил он, глядя на меня и видя перед собой уже не мальчика, но мужа, наследника, только что вступившего в пору интеллектуальной зрелости, на которого в будущем не страшно будет оставить престол, полцарства или ещё чё.

Мама снисходительно посмотрела на него как на царя балбесов и, вытирая мокрую тарелку вафельным полотенцем, висевшем на шее, спросила:

– Умнее ничего не мог придумать?

– Хааа-ха-ха-ха! – ответил папа.

– Ну Лёш, ну серьёзно, ну взялся учить – учи чему доброму. Зачем чё попало-то собирать, ну?

– Ладно, ладно. Давай теперь писать потренируемся.

Медленно, внимательно и с упорством я стал выписывать слово «ЭЛЕКТРИЧКА» в тетради под папину диктовку.

Придя в садик следующим утром, я первым делом взял карандаш, подошёл к тётеньке-леопарду, чтобы попросить лист бумаги. Подойти к ней с какой бы то ни было просьбой само по себе было серьёзным шагом, и обычно я старался этого шага избегать, обходясь без вещей, которыми распоряжалась тётенька-леопард. Даже когда мне хотелось в туалет или у меня что-то болело, я старался не обращаться к ней. Она рычала, кричала и источала опасность, а с такими взрослыми лучше лишний раз дел не иметь, чтобы не навлечь на себя беду. Но ради особого случая я решил переступить через свои привычные опасения.

– Александрапетровна, – имя и отчество воспитательницы я говорил одним словом, думая, что это всё только её имя.

– Ну??? Чего тебе???

– Можно пожалуйста листик?

Воспитательница посмотрела на меня своими чёрными глазами так, что у меня сморщились кишки. Потом она упёрла руки в боки, увеличилась в размерах и превратилась в грозовую тучу, нависшую надо мной и закрывшую собой свет лампы. Было похоже, что близится либо конец всего, либо начало чего-то великого.