Глава 2

Я помню, как катился на жёлтом трёхколёсном велосипеде по деревянному полу небольшой комнаты. Тогда я ещё не знал, что это за комната, где она, надолго ли она, и как я вообще в ней оказался. В тот момент я жил велосипедом, его педалями и деревянным полом, на котором шумели мои три колеса.

Следующее моё воспоминание – новый цветной телевизор с пультом, который откуда-то принёс папа. С этой обновкой мои мультики стали ярче и чётче, чем раньше. Я радовался, хлопал в ладоши и смеялся.

Спустя некоторое время я научился видеть сны и фантазировать, и мне стало сложно отделить настоящие воспоминания от ложных. Я помню, как ехал в автобусе и блевал в бумажный пакетик, который мама держала у моего рта. Блевал я много и долго, какими-то белыми шариками, напоминавшими творог, блевал и плакал, потому что всё это мне не нравилось. Потом снова помню автобус, но уже ночью. Я сидел в нём и смотрел в окно. За окном были мои родители. Они стояли у какого-то ларька и что-то покупали. Я боялся, что автобус уедет и увезёт меня от них, и, когда меня снова укачает, я заблюю весь пол и все сиденья, потому что некому будет дать мне бумажный пакетик. И кто мне, кстати, покажет мультики?

Когда я научился более-менее связно говорить, я спросил у родителей, зачем они тогда оставили меня в автобусе. Они сказали, что этого на самом деле не было, и что они бы никогда так не сделали, и вообще, зачем им вместе ездить на автобусе, если у папы есть машина? Я им не поверил. Хрень какая-то: я же всё видел своими глазами! Как это «на самом деле не было»?

Мало-помалу я начал ближе знакомиться с родителями. Мама много работала, готовила еду и приглашала нас за стол. Папа любил боевики по телевизору и иногда – тишину, и тоже, вроде бы, работал. Комната, по которой я тогда катался на велосипеде, была домом моих родителей. Она находилась в квартире, в которой было ещё много таких комнат, но все они были не наши, а жили там «чужие дяди и тёти». Двоих таких дядь, живших в одной из комнат, папа называл «джентельменами». Мне нравилось это слово – «джентельмены». С джентельменами родители часто оставляли меня, когда сами куда-нибудь уходили. Джентельмены были классными ребятами: пили какую-то жёлтую газировку, ели рыбу и писали всякие буквы в тетрадях. И часто повторяли одни и те же слова: «Бля, бля, бля, сука, бля, хахаха».

– Бля, бля, бля, сука, бля! – приговаривал я, болтая головой, в день, когда родители впервые повели меня в детский сад.

– Так, это что такое?

– Ты чего, сын?

– Это кто тебя научил? Это папочка?

– Чё сразу папочка?

– Откуда взял такое, ну-ка говори!

– Не знаю, – ответил я, тут же поняв, что раз эти слова заставляют маму так нервничать, то и говорить их не стоит, как не стоит и рассказывать о том, откуда я их взял и почему мне захотелось вдруг их сказать.

– Ладно, слушай, сын, – включился в разговор папа, – Значит, есть некоторые слова, которые как бы можно говорить, но лучше не говорить. Детей за такие слова ругают, поэтому если не хочешь, чтобы тебя ругали – не говори их нигде, понял?

– А как я узнаю, какие слова говорить, а какие нет?

– Давай начнём с «бля, бля, бля, сука, бля».

– Лёш, ну повторять-то зачем, ну?!

– Вот эти слова лучше при посторонних не говорить, чтобы тебя не ругали.

– А при вас можно?

– Нет, не надо.

– Но вы же не посторонние!

– Посторонние – это все, кроме тебя самого. Понял?

– Понял.

С этим напутствием я и отправился в детский сад. Сначала мне там не нравилось. В саду была тётка в леопардовой водолазке, с высокой причёской и чёрными глазами. Она на всех рычала. «Р-р-р-р», – настоящая корольвица джунглей и роковая кошка саванн. Я плакал и просил родителей не оставлять меня здесь на целый день.

– Не хочу-ю-ю-ю-ю-ю!!!

– Ну надо, малыш, ну сынок, ну нам с папой работать надо, на работу ходить, мы ж не можем тебя с собой брать, ну ты пойми!

Как и любому разумному человеку моего возраста, мне было начхать на их тупые взрослые проблемы. Подумаешь, трагедия: на работу вы не пойдёте. Ну и не ходите, сядьте дома, посмотрите телевизор. Поешьте что-нибудь. С машинками поиграйте, гараж из конструктора сделайте. Чё вам эта работа? Мучение одно: всем проблемы создали с этой работой, всем сделали нервы.

Мама уходила резко и внезапно, когда я отворачивался, отвлекаясь на леопардовую тётку или на что-нибудь ещё. Хоп! И нет её.

Папа же уходил долго: чуть ли не до самого завтрака.

– Ну я пойду, сын.

– Нет, не уходи!

– Ну я пойду…

– Не уходи-и-и-и!!!

– Ну как, ну? Ну я это… ну мне идти надо, я пойду?..

– А-а-а-а-а-а!!!

Право выхода за дверь детского сада папа у меня выторговывал. Он говорил, что сейчас выйдет и сразу появится во-о-он в том окошке – как в телевизоре! – и я смогу на него посмотреть и помахать ему ручкой. Мне нравилась эта игра, и звучала она интересно. Я соглашался. Папа выходил на улицу, я вытирал слёзы и подходил к окну. А там – он! Как в телевизоре! Х-ха-ха! В шапке такой, стоит на морозе, машет и улыбается! Я махал ему в ответ и, когда понимал, что он вот-вот уйдёт, и наша игра закончится, то снова начинал плакать. И тогда он, каким-то образом увидев это, возвращался к окну и говорил что-то вроде: «Ку-ку!» – и так повторялось несколько раз. Я смеялся, когда он появлялся и плакал, когда он снова собирался уходить.

Когда родители исчезали, в садике со мной оставалась только моя мышка – мягкая игрушка, размером примерно с мою голову: мой плюшевый мостик в привычный мир. Шерсть у неё была красная, а не серая, как у всех нормальных мышей. Да и выглядела она скорее не как мышь, а как дитя человеческое: одетая в пёстрый комбинезончик, на ручках варежки, на лапках – ботиночки. Одна рука у неё была нездорова: из неё куда-то делся весь синтепон, и эта рука свисала у неё как варёная макаронина. Но даже такой – и особенно такой – я любил свою красную мышку и прижимал её к себе сильно-сильно, когда родители уходили, и я оставался один.

Как-то раз, после того, как кто-то из родителей оставил меня в саду, я по обыкновению стоял у окна и плакал. И тут ко мне подошла девочка с фломастерами и листом бумаги.

– Хочиш палисуим? – спросила она.

Я отвернулся от окна и посмотрел на неё: на горсть фломастеров в её руке, на лист бумаги с оторванным уголком, на её мягкий и очень-очень тёплый свитер с узорами и на её длинные светлые волосы, убранные в тугую и толстую косу. На момент меня увлекло её предложение, но потом я вспомнил про свою печаль и снова начал плакать.

– Аааа-а-а-а-а-хаа-ха-а-а!.. ыы-ы-ы-м-м-м!!

Девочка смотрела на меня и ничего не говорила. И тут к нам подошёл другой ребёнок, на этот раз – мальчишка.

– Ну чиво ты плакаиш? Не нада плакать! Не плакай! Ладители забелут тебя потом, и нас забелут, и всех забелут. А пока давай палисуим.

Я хотел заорать с новой силой, но застыл, поражённый его мудростью. Это и так было очевидно, но он пришёл сюда и облёк сырую идею в слова, придав ей смысл. Говоря, он не навешивал на меня своё тяжёлое знание, не заставлял переваривать его и не пытался меня в чём-то убедить – нет. Он говорил то, что я и так знал, но на момент забыл, утонув в своих печалях. Он говорил то, что мне нужно было услышать! Я вытер слёзы и сопли, посмотрел на мудреца и, желая узнать его имя, спросил его:

– Как тебя зовут?!

– Егол.

Мудрец не говорил букву «р», и я не сразу понял, что на самом деле он не нанаец и не селькуп, и что настоящее его имя звучит по-другому.

– Егол… – задумчиво повторил я.

Потом я перевёл взгляд на девочку и спросил уже у неё:

– А тебя как зовут?

– Эля, – ответила она. Потом, то ли подумав о чём-то, то ли собравшись с мыслями и силами, добавила: – Эля Гр-р-р-рин.

Эля тоже не говорила букву «р», но для своей фамилии делала исключение. Егол на эту тему, по всей видимости, не парился и воспринимал мир и себя самого в нём как данность, как что-то, что хорошо само по себе.