Три дня назад рядом с могилой мамы похоронили маминого брата дядю Павлика. Он был веселый, но часто очень нервный человек, умер совсем молодым от острого сердечного приступа. Во время обеда отец вдруг внезапно нахмурился и произнес резко:
— Это пора кончать! Когда шурин вернулся из отпуска и пришел к себе на работу, ему подали список арестованных. Оказалось, взяли половину его сотрудников. И сердце лопнуло, не выдержало. Позавчера у меня в кабинете состоялся строгий разговор с Ежовым, и он так нагло стал со мной спорить, что я ему сказал: «Товарищ Ежов, не выеживайтесь». И вы знаете, как он на меня посмотрел?
— Как на врага народа? — догадался Молотов.
— Вот именно!
Обедали до половины десятого, после чего не спеша отправились в Зимний сад. Там всех уже поджидал «котеночек», первым делом он стал вручать всем экземпляры газеты «Кино»:
— Тут моя статья. Называется «Кинематография на подъеме». Я доказываю, что за этот год наше кино сделало такой шаг, какой не делало в течение всего срока работы Шумяцкого.
— Широко шагаешь, штаны порвешь, — сердито пробурчал Сталин. — Бубенчики растеряешь.
— Простите, не понял? — переспросил Дукельский.
— Народная мудрость, Семен Семенович, — вместо Сталина пояснил Ворошилов.
— Я бы лично не сказал, что в этом году достижений гораздо больше, чем за все пэ-пре-едыдущие пять-шесть, — добавил Молотов.
— В двух словах, что мы сегодня будем смотреть? — спросил Сталин.
— На пять месяцев раньше запланированного срока, — ответил председатель кино. — Вручено переходящее Красное знамя. То бишь группа Эйзенштейна на пять месяцев раньше закончила производство продукта. За что и награждена знаменем.
— Ну а сама фильма-то? Дрянь? Так себе? Или еще ничего? — спросил Ворошилов.
— Знаете, я бы сказал… — Дукельский задумался. — Ни то, ни другое, ни третье. Нечто среднее. Оригинально освоенный исторический массив, но не более того. Чувствуется, что режиссер не до конца избавился от установок Шумяцкого. Мы, как могли, выпрямили этот ржавый гвоздь, но идеального выхода продукта не получили. Не исключаю, что режиссера не помешало бы приструнить.
— Это как? Арестовать, что ли? — спросил Молотов.
— Такой вариант не исключается, учитывая, какие расходы и какой на выходе продукт.
— Знаете, кого вы мне напоминаете? — пуще прежнего нахмурился Хозяин. — У Чехова в одном рассказе есть персонаж, у него мания всех куда-нибудь сажать под замок. Кошечек, собачек, котеночков, даже за деньги запирает людей на день-два и всем говорит: «А посиди-ка, братец!»
— Не помню, надо перечитать, — замялся Дукельский.
— Называется «Случаи мания грандиоза». Включайте кино. Посмотрим, чем нас на сей раз порадует Эйзенштейн.
Да уж, да уж, посмотрим, и Сетанка стала смотреть, заведомо недовольная картиной, и поначалу ее недовольство вполне находило себе оправдание: монголы уводили русских людей в рабство, а этот бесшабашный высокий парень Александр Невский ловил себе рыбу и не собирался нападать на монголов, чтобы освободить пленников. Его и самого чуть не схватили, но монгольский чиновник велел не трогать.
Посмотрев на Васю, она увидела, что и старший брат явно недоволен развитием событий. На Русь со всех сторон наступают враги, а этот князь и в ус не дует, ждет, когда придут его уговаривать. Конечно, новгородские богачи еще хуже, готовы откупиться от немцев, только бы не защищать родную землю с оружием в руках. А немцы, однако, по-своему хороши в своих белоснежных плащах, с разнообразными эмблемами поверх шлемов. Вот только шлемы у них смешные, будто ведра вверх дном, а на лице вырезан крест для глаз и носа, причудливо. Когда же эти сволочи стали детишек в огонь бросать, тут уж к ним сразу лютая ненависть возникла.
И вот уже в Новгороде Александр Невский бросает клич идти на врага, и люди русские поднимаются по его призыву. Песня насквозь пробивает: «Вставайте, люди русские, на славный бой, на смертный бой! Вставайте, люди вольные, за нашу землю светлую!» Некое сильное чувство схватило Светлану за душу и уже не отпускало до самого конца картины, и этот парень Александр Невский делался все ближе и ближе ей, хоть и герой, а веселый, как дядя Клим Ворошилов, как ее отец, как убитый врагами дядя Сережа Киров.
На просмотр пришло много народу, с женами, перебрасывались репликами, но она слышала только, как отец переговаривается с дядей Климом.
— На хрена они столько факелов среди бела дня жгут! — возмущался Ворошилов, когда в Новгороде стали собираться дружина и ополчение. — Какой смысл? Дурость!
— Скажет: символ воспламеняющихся душ, — усмехнулся отец. — В «Триумфе воли» факельных шествий насмотрелся. Ничего другого не мог придумать. Тоже мне, гений!
Но всю вторую половину фильма они уже почти не разговаривали, смотрели молча и с интересом. Да и Сетанка все меньше обращала на них внимания, поглощенная сценами сражений, а уж Васька и вовсе так и подскакивал на своем месте от восторга. Когда остатки немцев провалились под лед, откровенно заржал, как конь, и воскликнул:
— Попейте водички!
Наконец Александр Невский произнес:
— А если кто с мечом к нам войдет, от меча и погибнет! На том стоит и стоять будет русская земля.
Фильм закончился, в зале зажегся свет, и Ворошилов первым захлопал в ладоши, его пример подхватил отец, а за ним — все остальные, даже председатель кино. Отхлопав, отец строго повернулся к нему:
— Вы, товарищ Дукельский, по-моему, очень слабо разбираетесь в кинематографе. Эйзенштейн наконец-то сделал настоящее произведение. Есть, конечно, неточности и глупости, как те же факелы. Или косы.
— Какие косы, папа? — спросила Сетанка.
— В древности на Руси у девушек была одна коса, — стал пояснять отец, — а когда они выходили замуж, косу расплетали надвое, и если две косы, то это уже замужняя. А тут у всех девушек по две толстенные косы, да и растут откуда-то из висков, как пейсы у евреев. Но это уже мелочи, на которые мало обратят внимание. Главное то, что накануне возможной войны с Германией у нас появился по-настоящему сильный пропагандистский фильм. Он способен вдохновлять людей на подвиги, он зовет на бой за Родину. Наконец-то мы увидели русских людей не уродами и не дегенератами, как в предыдущих фильмах Эйзенштейна, а могучими, красивыми, полными душевной энергии. Товарищ Дукельский говорил перед показом, что Эйзенштейна следует приструнить. Я полностью с ним согласен. И мы приструним его. Орденом Ленина. Нет возражений?
Все присутствующие ответили одобрительным гулом.
— И Александра Невского! — воскликнула Сетанка.
— И Александра Невского к ордену Ленина? — засмеялся Каганович.
— Конечно!
— Хозяйка права, — улыбнулся отец. — Александр Невский, разгромивший сначала шведов, а потом могущественный Тевтонский орден, полностью заслуживает ордена Ленина. А получит его артист Николай Черкасов. К тому же он прекрасно сыграл множество ролей, персонажей, сильно отличающихся друг от друга. Лошак в «Горячих денечках» и белый офицер в «Подругах», он и профессор Полежаев в «Депутате Балтики», и смешной Паганель в «Детях капитана Гранта», и истеричный царевич Алексей в «Петре Первом». А теперь Александр Невский — жизнерадостный, целеустремленный, веселый и смелый полководец. В мире нет более разнопланового актера, чем этот Черкасов. Надеюсь, в вашем ведомстве еще не додумались его арестовать, товарищ Дукельский?
— Простите, товарищ Сталин, — моргал из-под очков начальник кино, — но мое ведомство — это Комитет по делам кинематографии при Совнаркоме СССР.
— Только вы давно присоединили его к Комиссариату внутренних дел, — продолжал отец распушать этого котеночка.
— С вашего полного одобрения, товарищ Сталин. — В голосе Дукельского звякнула обида.
— Папа, это правда? — вспыхнул Вася.
— Да, потому что порядок в киноотрасли навести надо, — согласился отец. — Шумяцкий превосходно разбирался в кино, но порядок ему был не нужен, потому что это мешало бы ему творить махинации и зашибать деньгу. Вы, товарищ Дукельский, порядок навели, и вы, надеюсь, не вор и не жулик. Но в кино вы разбираетесь точно так же, как коза в балете.
