Курода оценивающе покивал.
— Да я понимаю вас… Хотя, я слышал, был один летчик, который имел одну любовницу в Кобе, другую в Нагое и третью в Ниигате. И поскольку он перегонял самолеты, он мог в одну и ту же неделю облететь всех трех своих пассий. К сожалению, говорят, его организм не выдержал таких трудов и после того, как он провел подряд три особенно бурных ночи, он уснул за штурвалом своего «Хирю» и врезался в гору близ Нагои, уничтожив лучший тамошний бордель. Очень смешно и очень печально.
Еду прикончили под анекдоты из летной жизни.
В ожидании чая закурили. Серебров — свои папиросы, Курода извлек из кармана машинку, свернул табак и вставил его в черный с золотыми колечками мундштук.
Некоторое время молча наслаждались ароматом табака, смотрели в окно, на панораму Москвы.
— Скажите, Гиниро-сан… Вы родились в этой стране, выросли и возмужали здесь, потом много поездили по свету, вы видели, что происходит в мире. Вы русский, вы понимаете эту культуру и знаете язык — хотя мы, японцы, я думаю, понимаем русских гораздо лучше, чем люди Запада. Но откуда все это?
Японец рукой обвел вид из окна с перешедшим из зенита к закату солнцем, сияющими шпилями небоскребов и порхающими между ними легкими самолетами и автожирами, оставляя голубоватый след за сигаретой.
— Я видел фотографии России до семнадцатого года. Я слышал и читал о том, какие разрушения принесла этой стране революция и гражданская война. У русских не было никаких шансов совершить все это, особенно под управлением этих ваших большевиков. И вот Россия снова становится великой державой, равной Японии, за какие-то считанные годы. Она принимает у себя колонистов из разоренных САСШ, которые после Войны были силой, равной Британской империи, фактически содержит другую Россию на Аляске и поддерживает Германию против Польши. Как так могло получиться?
— О, Курода-сан, вы знаете Льва Троцкого? Того самого, который возглавил русскую революцию и сколотил Красную армию?
Поручик кивнул утвердительно: — Да, я читал несколько его статей в переводе — сразу видно, что он интеллектуал и прекрасный оратор.
— Очень хорошо, значит, вы еще легче поймете мою точку зрения. Вы заметили, Курода-сан, о чем пишет Троцкий? Он сидит на своей вилле в Мехико и раз за разом, все более точно, детально и доказательно пишет о том, что всего этого не может быть. Он с цифрами в руках последовательно утверждает, что все, что происходит в Советской России и в мире с 1926 года — невозможно, что это нарушает все мыслимые и немыслимые законы исторического развития и человеческой логики.
Но, как видите — Троцкий сидит на вилле в Мехико, а мы с вами сидим здесь, любуемся небоскребами и летаем в небе. И я бы не хотел, чтобы эта, по словам Троцкого, небывальщина прерывалась…
Мне кажется, здесь все произошло точно так же, как у вас в Японии, во времена Реставрации Мэйдзи. Кто в мире знал о Японии до того? А через тридцать лет Япония стала мировой державой и победила в двадцать раз больший Китай. И потом царскую Россию. Мне кажется, секрет довольно прост: собрались люди с большой силой воли, поставили задачу и начали ее решать, не отвлекаясь на ненужные дела. Отсюда и такие невиданные достижения — России просто надо было сокращать чуть меньшую дистанцию, чем в свое время вашей родине Курода-сан. В остальном она, по всей видимости, училась у Японии…
Курода на секунду задумался.
— Да, Гиниро-сан, это очень возможно. Вы знаете про сон Будды?
— Увы, — улыбнулся Серебров, — в религиозном отношении не очень подкован…
— Очень похоже на вашего Троцкого. Будда видит сон, длящийся десять тысяч лет, мириады событий в тысячах миров, отличающихся друг от друга всего лишь на волос. Но сам сон длится секунду. Быть может, Троцкий видит другой вариант того же самого сна и в нем другой я женат на Кумико-сан?
Серебров поднял чашку с жасминовым чаем:
— Пусть нашему Будде снятся только хорошие сны.
1938 М-7
Расплатившись за обед и распрощавшись с поручиком, ощущая в животе основательно растревоженную деликатной японской трапезой пустоту, Серебров спустился вниз на бронзово-деревянном лифте. Прошел по украшенному мозаикой вестибюлю и, уплатив одну десятую, по покрытому полированным ребристым дюралем эскалатору спустился в метро.
Доехал до «Центральной», вышел на Никольскую — старая застройка, 3–4 этажа и улица хорошо если 30 метров в ширину. Конец недели: конторы пустуют, вдоль тротуаров чисто, зато возле «Славянского базара» стоят частные и наемные автомобили и даже представитель дикой московской экзотики — ряженый бородатый «лихач» в цилиндре и синем тонком сюртуке поверх белой косоворотки с вышивкой, запряженная тройкой бричка на рессорах и резиновом ходу блестит не хуже венских экипажей. Очень любят на таких кататься приезжие.
Серебров зашел в блеснувшие хрусталем двери, зверообразный швейцар вытянулся во фрунт — летчик в Советской России — это как раньше гусарский офицер. Может и должен жить «с пшиком».
Швейцар получил свои пять десятых. Маленьким тайфуном алого шелка подлетел человек и, мигом разобравшись, что к чему, отвел гостя за столик-эгоист в боковом зале. Небольшой оркестр в форменных алых косоворотках негромко играл советский лирический джаз. На пистолет и «ка-бар» никто даже не обратил внимания — офицер как офицер, одет по форме, обычный наемник, член Профсоюза, чужие по Москве не ходят.
Он отдал дань уважения вспотевшей рюмке «Московской» и приступил к материализовавшемуся буквально из ниоткуда борщу в маленьком горшочке. После японской икебаны русская кухня была как ручка своего самолета — привычна и надежна.
Оставив чаевые, Серебров со вкусом вытянул папироску, потом не торопясь, пошел, щурясь на идущее к закату солнце, по Никольской к Кремлю. Свернул направо, зашел на Биржу. Там, как всегда, шла не останавливающаяся ни на минуту работа — получали задания и торговались, планировали вылеты и прокладывали с клиентами маршруты. У грузовиков было негусто, но начиналось время «закатчиков» — пилотов сверхдальних высотных машин.
У элиты крылатых грузовозов, возивших ценности, лекарства и информацию, которую не следовало доверять эфиру, не было понятия «время суток» и почти отсутствовало понятие «погода» — их груз весил немного, но стоил тысячи и десятки тысяч червонцев, почти не признавая превратностей атмосферы и расстояний. Гирокомпас, радикомпас, вычислительный радио-астро-навигатор, гудящий мощью сотен миниатюрных ламп, мощные двигатели и потолок в четырнадцать километров делали проблемой только взлет и посадку. У них даже оружия не было: между двумя касаниями земли длиннокрылые металлические птицы были в прямом смысле слова выше погоды и мирских дел. Они отправлялись в путь всегда на закате — так, чтобы их груз был за несколько тысяч километров рано утром следующего дня, а солнце не мешало настроить астронавигатор.
Серебров справился в «боевом» зале о контракте, на который днем подписывался. Написал, стоя за конторкой, пару коротких писем старым знакомым — в Чехословакию. Швейцарцы пока молчали.
Он подходил изнутри к двери туалета на втором этаже, когда услышал за ней громкий разговор. Возле двери, поймав служащего топливного отдела (судя по серому профсоюзному френчу с желтой лентой на левом рукаве), тряс талонами на бензин, сверкал голубыми глазами и грозно топорщил усы Голуа:
— Что значит, не могу получить? Мне нужен бензин! Вот талоны! Я хочу лететь, вы понимаете это?
Служащий, очевидно, видевший в гробу любых асов и их усы, и безумно хотевший туда, откуда выходил Серебров, на безупречно вежливом международном французском, судя по интонациям — раз десятый, сообщил, что если на талонах обозначена отгрузка «14 июля 1938 года», то до 23.59.59 13 июля никаких претензий и запросов он слышать не желает.
В 00.01 14 июля его сменщик с удовольствием рассмотрит просьбу мсье Голуа и обеспечит выдачу положенных 500 объемных килограммов 100-октанового бензина.
