— А я вот тут… фабрикую свои произведения, — запнулся он.
— Вижу, вижу, — рассмеялся Коев. — Совсем даже неплохо устроился. Уж во всяком случае не хуже прежней развалюхи, а?
— Снесли тот барак, — сказал Вельо. — Кому, спрашивается, он мешал?
— Для музея не годился, — дружески похлопал его по плечу Коев. — Не горюй, тут у тебя хорошо.
— Ба, не хватало еще горевать по такой развалюшке… — но в глазах Вельо читалось сожаление.
— Вот, погулял по городу, захотелось навестить старых друзей, — Коев с удовольствием расслабился.
— А я грешным делом подумал, что ты нас позабыл.
— Вот и ты туда же! Есть одна мудрость — не помню, то ли арабская, то ли персидская. Так вот, на старости многое человеку заказано, по крайней мере друзьями обзаводиться уже поздно. Друзей приобретаешь смолоду.
— Не рановато ли себя в старики записывать?.. — Вельо достал сигареты, и Коев вспомнил, что когда-то это был заядлый курильщик, дымил без передышки. — Но даже и постареем, невелика беда. Одно только плохо, как говаривал мой отец, что и старости рано или поздно конец приходит…
— И мой отец часто это повторял.
— Я был на похоронах, но… подойти к тебе как-то не решился…
И Ненка приходила провожать в последний путь Старого, однако тоже не подошла. Неужто он до такой степени отошел от друзей? Ему стало неприятно от Ненкиного признания, он даже нахмурился. Походя отмахнулся, чего, мол, не придумают люди. Но услышав почти то же самое из уст бай Стояна, бай Симо, Сокола, уловив многозначительный намек в словах Милена и его товарищей, знакомых с детства, Марин призадумался, ощущая, что не праздные, значит, намеки. Значит, оторвался-таки он от людей, чего греха таить, хотя и тешит себя мыслью, что изо дня в день находится в гуще народа. Сегодня среди опалубщиков и монтеров, завтра — с ткачихами, литейщиками или овощеводами, одним словом, не соскучишься. Но все они чужие, а тут — свои, знакомые с молодых лет, близкие по идеалам… Профессия научила его не делить людей на своих и чужих, но теперь, находясь в родном городе, он воскресил в памяти столько лиц и событий, так много перечувствовал, что осознал: да, здесь, единственно здесь его перо в состоянии вскрыть все подспудное, безвозвратно отнятое истекшими годами, но надежно спрятавшееся в укромнейшем уголке сердца. Что уж мудрить над тем, что ясно, как белый день, разумеется, куда проще рассматривать судьбы незнакомых героев, восхвалять их и воспевать, чем тревожить собственную память, возобновлять знакомство с друзьями молодости, даже с теми, с кем в свое время не очень-то сходился, но кому посчастливилось уцелеть в битвах, выжить, прожить несколько десятков лет вне его сознания…
— Вельо, выходит, отошли мы друг от друга, раз тебе не захотелось подойти…
— Да нет, что ты… Я просто…
— Развела нас в разные стороны эта вечная занятость, будь она проклята, погоня за несуществующими химерами, случайно подвернувшиеся новые знакомства.
— Да я совсем не то хотел сказать, Марин! У меня в мыслях не было попрекать тебя! — Ателье поднялся с сундучка. — Ты большим человеком сделался, на всю страну прославился… А мы люди маленькие, невидные…
Острое чувство вины жгло Коева, оно не проходило и потом, когда они вместе с Вельо отправились обедать в новый ресторан. Коев нарочно выбрал место, куда не заглядывали ни Милен со своей свитой, ни местное начальство. Он решил разговаривать с каждым наедине, без посторонних. Коеву хотелось проникнуться думами рядовых участников Великих событий, которых он знал как родных братьев.
— Знаешь, Вельо, у меня зародилось тут одно желание… Я роюсь в архивах в надежде наткнуться на улики, связанные с убийством Спаса и Петра. Пока ничего существенного не нашел, но меня гложет мысль, что тогда среди наших орудовал предатель. Ты один из немногих, кто перечитывал полицейские документы. Удалось вам тогда что-либо выяснить?
Вельо зашелся глубоким, надсадным кашлем, свойственным курильщикам. Отдышавшись, сказал:
— Я хорошо помню их досье. Да и не только я его читал. — Он вновь закашлялся. Коеву стало не по себе.
— Да ты ешь, ешь, — попытался он загладить неловкость. — Еще наговоримся, успеется.
— Ничего страшного. Я, это самое… — Он закурил новую сигарету. — Вот напасть прилипчивая, не отвяжешься.
Коев без малейшей охоты жевал салат. Есть не хотелось. Он с удовольствием заказал бы себе только кислое молоко, но опасался смутить Вельо.
— И что же, нашел ты тогда что-нибудь? — вернулся к начатому разговору Коев.
— Да кое-что было. Тот самый Ш., что упоминается в бумагах, скорее всего и был предателем. Помнится, мы тогда перебирали всех подряд, у кого фамилия на «ш», ни на ком не остановились. Были, конечно, Шоселев и Кольо Шинов, Ангел Шаран, Шойлев… да разве всех перечислить? Бессмысленно было подозревать людей, не имевших никакого отношения к антифашистской борьбе. Тут замешан кто-то, кто знал подноготную всех наших планов, в том числе и о переброске в горы Спаса и Петра, об уговоренном месте и времени встречи. Вот этого самого Ш. обнаружить не удалось. А ведь он не только жил, но и активно действовал. Между прочим, мы и агентов полиции как следует прощупали. Тоже безрезультатно.
— Да-а-а… Так что же делать? Поставить на нем крест?
— Так разве ж речь о том, отказаться от поисков или продолжать их? Потому как если тебе Старый отцом родным приходится, то мне он был учителем. И в прямом, и в косвенном смысле.
— А что это ты вдруг Старого вспомнил? — резко спросил Коев.
Фотограф стушевался.
— Как тебе сказать…
— Ладно, не виляй, раз начал, то договаривай. Почему ты вдруг Старого помянул?
— Так его же, Марин, исключили…
— Но совсем по другому поводу.
— Верно. Сам знаю, что по другому.
— Но ты все-таки сомневаешься?
— Насчет Старого?
— А насчет кого же?
Фотограф окончательно смешался.
— Ты не так понял… Старый, он сам по себе. Хотя очень мне хочется, чтобы отпали всякие кривотолки в его адрес, — решительно заявил он.
— А как это сделать? — спросил Коев. — Как?
— Что касается слухов… Вряд ли кто всерьез его подозревает… Я, признаюсь тебе, тогда разговаривал со Старым.
— Когда?
— Когда его исключили.
— И что же он тебе сказал?
— Ничего конкретного. Но пару слов все-таки обронил… Сказал, что есть у него кое-какие сомнения, подозревает кое-кого, но не может добраться до истины… «Скажи толком, — просил я его, — что ты имеешь в виду?» Он только пробормотал что-то и отмахнулся.
— И все?
— Нет. Говорит, мол, есть у него задумка, однако решил держать ее про себя, пока окончательно не уверится. Боится бросить тень на невинного… Нужно, мол, время…
— Выходит, он и тебе те же самые опасения высказал, — задумчиво произнес Коев.
— Старый ни одного имени не назвал. Так я и не смог ничего вытянуть. Да и что он мог сказать, когда его по поводу того заявления через день в комитет вызывали. Да и нас таскали. Разве можно было кривить душой? Мы сказали, что верили Старому, он нас коммунизму учил… Я даже рассказал им один случай, который мне лично примером служил. Однажды взяли нас под арест по доносу, что читаем марксистскую литературу. Всю ночь избивали и пытали, вызнавая, кто нас литературой снабжает, какие книжки держим, кому их даем и тому подобное. На рассвете вывели во двор и поставили лицом к стенке. Рядом приставили и агента, авось под страхом смерти кто-то проговорится. Старый дал нам знак молчать, помимо нас двоих задержали также парнишку одного из Остеново и незнакомого учителя. Так вот, пополудни, должно быть, зашел во двор начальник полиции Шаламанов и принялся на нас орать. «Образованными себя возомнили, — кричит, — передовыми! Кругом одни простаки, а вы Маркса и Ленина себе почитываете…» Мы, как и было велено, будто языки проглотили. Старый обернулся и говорит: «Господин начальник, эти молокососы понятия не имеют о марксистской литературе. Я ее читал. Вот меня и судите. А этих отпустите!..» Шаламанов увел его к себе в кабинет, довольно долго там продержал. Из окна доносились его угрожающие крики, стращал, что на тот свет всех отправит и семя наше в прах обратит… Выпустили нас. Убедил-таки Старый бешеного зверюгу, к тому же и при обыске ни книг не нашли, ни чего другого, за что можно было бы ухватиться…
