Домой.

— Эй, малая!

«Ради всего святого, Егор, давай не продолжать. Ты меня понял»

— Au revoir!{?}[До свидания (фр.)]

...

В квартире по-прежнему стояла полная тишина. Мама досыпала после беспокойной ночи, в институт ей сегодня к третьей паре, Корж тоже мирно дрых на разобранной постели, и завистливо глядя на питомца, Ульяна вновь дала себе торжественную клятву больше таких дурацких экспериментов над собой не проводить. Душ манил, так что Уля, несмотря на урчащий от голода желудок, решила начать не с холодильника, а именно с ванной, тем более, если мама сейчас встанет, то займет её на полчаса. Решение оказалось верным. Прохладные струи ласковой воды гасили тлеющие угли раздражения и дарили долгожданное ощущение бодрости перед обещающим быть напряженным рабочим днем. В общем, спустя пятнадцать минут, стоя на коврике и наматывая тюрбан на мокрые волосы, Ульяна чувствовала себя нормальным, хоть и адски голодным человеком. И мечтала теперь лишь о порции творога.

Как вдруг раздался звонок.

Нет, это невозможно! Кажется, Чернов решил за единственные сутки довести ее до белого каления! Чернов, конечно, кто еще может заявиться в семь часов утра? А мама же еще спит! Хотя… теперь наверняка уже нет. Почему она его все-таки еще у подъезда не прибила?

Впопыхах схватив с сушилки для белья пижаму и накинув ее на себя, Уля на спринтерской скорости кинулась открывать, пока это не пришлось делать матери. Распахнула дверь и выжидающе уставилась на визитера.

— Что?

В коридоре с той самой пиалой, в которой она вчера доставила в соседскую квартиру сырники, стоял… Конечно, Егор, ну кто еще, в самом деле? Сам, видать, только из душа. И вид имел вовсе не такой, как в парке, вовсе не такой, как у подъезда, а самый что ни на есть смиренный и покаянный. Правда, хватило его на первые секунды две или три. Потому что по мере того, как он окидывал её взглядом сверху донизу – от пирамиды из полотенца на голове до кончиков пальцев босых стоп – раскаяние на его лице сменялось лукавством.

— Симпатичная пижамка, в прошлый раз забыл сказать.

Кажется, он сдерживался буквально из последних сил, не давая ехидству выплеснуться в насмешливую ухмылку. Губы сжались в тонкую линию, однако линия эта выходила до безобразия кривой.

Зря старается. В глазах всё видать!

— Любимая, — сухо отрезала Ульяна, пытаясь звучать как можно увереннее и надменнее, но ощущая при этом, как к щекам начинает приливать кровь. Как хорошо, что в полумраке коридора, в котором уже несколько месяцев, как горит единственная лампа, он её пунцовых щек не заметит.

Егор понимающе кивнул, кое-как вернул своему лицу прежнее выражение и протянул ей посуду:

— Держи, малая. Спасибо за сырники, спасла от голодной смерти. И маме тоже передай. Прости, что не выспалась, этого больше не повторится. Хорошего дня.

«Чего?»

Вот теперь она не видела даже призрачного намека на издевку, ехидство, смирение или картинное покаяние. Он извинялся. Не за устроенное ночью, не за сам факт. А за то, что её разбудили, за то, что не дали отдохнуть в положенное время. Глубокая складка, пролегшая меж сведенных бровей, жесткая линия по-прежнему сжатых губ, внимательный, даже испытующий взгляд – все говорило об одном: да, и впрямь сожалеет. А Ульяна так и не научилась противостоять. Совершенно невозможно же продолжать злиться, когда собственные уши слышат искренние извинения, а собственные глаза видят их в глазах напротив. Весь праведный гнев в такие моменты испаряется, как в знойный день с накаленного асфальта испаряются лужи. Раньше, в детстве, нередко так и бывало: Егор подкалывал, она дулась, он просил прощения уже спустя пять минут – и вовсе не потому, что тетя Валя требовала маленьких не обижать, не для того, чтобы остаться хорошим в её или чьих бы то ни было глазах, а потому, так Уля тогда чувствовала, что начинал переживать. Она, конечно же, оттаивала тут же.

«Как в старые добрые…»

— И тебе…

Коржик, за эту минуту успевший проснуться и на мягких лапах подкрасться сзади, невесомо коснулся пушистым хвостом пижамной штанины, пересек порог, а вот у ног Егора задержался: с усердием обтер об них бока – туда-сюда, туда-сюда – и на предельной громкости затарахтел свою песню. Уля даже «слова» в ней разобрала – там было, дословно: «Забери меня к себе, и я заберу твои проблемы, фыр-фыр-фыр…».

Совсем уже её буйная фантазия разыгралась.

«Сомневаюсь», — между тем считалось во встречном взгляде. И что-то еще там мелькнуло – непривычное, неуловимое, необъяснимое и пугающее. Что-то, заставившее очнуться, шире распахнуть глаза и, пытаясь понять, внимательнее всмотреться в те, напротив. Глубже. Дальше. Нарушая правила приличий.

Ответа не последовало. Спустя пару секунд Егор кивнул, развернулся и, пропустив перед собой трусящего впереди кота, скрылся в недрах своей квартиры.

А Уля так и осталась стоять на пороге с пиалой в руках, медленно осознавая, за чем именно час назад случайно подглядела на пробежке. Понимая наконец, кого же он ей напомнил. Мучительно медленно прозревая.

Егор был похож на памятник Лермонтову на центральной аллее, вот на что. На памятник, встречающий и провожающий равнодушных гостей парка. Да-да, тех самых – давно привыкших к монументу и воспринимающих его, как нечто, не стоящее внимания. Не замечающих, смотрящих насквозь. Есть – и есть. Её берущий от жизни всё сосед сегодня походил на каменное изваяние, на гранитный обелиск, призрачную тень давно почившего.

А взгляд… Взгляд она только что видела потухший.

Холодная пиала давно согрелась в руках, а последний маленький чертенок, изо всех сил вцепившись когтями в сердце, взмолился о пощаде.

«Брысь!»

Комментарий к VI. Я окей. Признаюсь, над этой главой на правках рука у меня множество раз дергалась, глаз тоже. Со стороны, наверное, могло легко показаться, что у меня нервный тик. Месяц я на нее смотрела и думала, оставлять ли ее вот такой, оставлять ли его вот таким? Егор не идеален, он соткан из плоти, крови и нервов, в нем разное живет и разное им двигает. Он – главное свое наказание. Помните, я – ненадежный рассказчик. Я сейчас не надеюсь, что его поступок не встретит отторжения со стороны чувствительного читателя. Я не надеюсь и боюсь, что уж. Но на что я искренне надеюсь, так это на то, что те, кто пройдет с ним всю историю до финальной главы, смогут понять его в этом выплеске. Если не понять, то хотя бы сильно не гневиться. А для тех, кто хочет почувствовать его состояние сейчас – музыка. Лучше музыки ничто, наверное, не скажет.

Музыка в тексте:

Дельфин – Любовь https://music.youtube.com/watch?v=n2M9H27ACYA&feature=share

Земфира – ок https://music.youtube.com/watch?v=21upSGDWsIU&feature=share

У Егора в наушниках на пробежке – в дополнение к перечисленному:

Linkin Park – Somewhere I belong (перевод в ТГ-канале) https://music.youtube.com/watch?v=-YQ8IbVIwPM&feature=share

Земфира – Мальчик https://music.youtube.com/watch?v=GMCop7Mb24M&feature=share

====== VII. «Каждый раз, думая о тебе, я чувствую их…» ======

Комментарий к

VII

. «Каждый раз, думая о тебе, я чувствую их…» Визуал:

“Оказывается, он все еще жив”

https://t.me/drugogomira_public/50

Держа голову высоко поднятой, а нос чётко по ветру, Вадим нёс к подъезду Ульяны огромную коробку с воздухом. Ну как с воздухом? Она действительно была невесома, и если бы не пробитые тут и там махонькие дырочки и не еле уловимый ухом шелест, то можно было бы заподозрить, что внутри абсолютно пусто. Но на самом деле…

Он полдня предвкушал Улину реакцию, спал и видел вытянувшееся от удивления лицо, а после – полный неописуемого восторга взгляд. Уже представлял, как она как ребенок будет прыгать по квартире до потолка, беспрестанно хлопая в ладоши, и смотреть на него наконец, как на бога, а не так, как смотрит сейчас – добродушно изучающе, словно ищет всё в нём что-то, а найти никак не может.