— Ну, проверим, возросли ли мои силы, как говорил мне отец, — и он выставил руку над рисунком, пытаясь материализовать платье наяву. Конечно, в случае успеха ему придётся всегда быть сосредоточенным — иначе творение попросту исчезнет, — но он не мог не попытаться.
Вскоре с листа он поднял настоящее платье. И пускай оно дымилось у полов, как бы разбрасывая частицы грифеля и красок, это лишь добавляло ему изюминку.
У Ксавье получилось создать материальный предмет гардероба, подверженный законам физики реального мира. Оставались небольшие трудности — чтоб Уэнсдей пошла с ним на бал, согласилась надеть это платье, и чтоб одежда не исчезла в самый неподходящий момент.
***
Уэнсдей молчала, прожигая взглядом свои ноги, скрытые под чёрными туфлями. Напротив неё ворковали родители, но не так, как раньше — почти все их признания в любви, прекрасной, как пытка, по их словам, адресовались эмбриону, что рос в животе мамы. На переднем сиденье, рядом с Ларчем, как обычно, сидел несколько взбудораженный Пагсли. Со следующего семестра брат тоже собирался перевестись в Невермор — его возраст как раз подходил. Но пока он просто вызвался проводить Уэнсдей.
Вскоре родителям надоело болтать с существом, которому ещё далеко до человека разумного, и они слились в поцелуе. Глаза тотчас закрылись.
— Меня всё ещё с вас тошнит. В плохом смысле, — процедила она, не открывая глаз.
— Ну же, тучка, разве ты уже не познала счастье любить и быть любимой? — поинтересовалась мама.
— Если бы вы ещё не хотели моей свадьбы с Ксавье Торпом, то, может, эта безжалостная кувалда любви расколола бы камень, который так надёжно скрывает моё сердце от этого недуга, — невозмутимо отозвалась Уэнсдей, не разлепив век.
Не хотелось смотреть в глаза родителей. Их внимательный взор мог даже в её бездонных чёрных омутах уловить колебания слабых волн лжи. В плотную паутину её души угодил посторонний объект, с коим она не знала, что делать. Этот объект — чёрное сердечко с выгравированным на нём именем Ксавье Торпа, и оно увязло в липких нитях намертво, все попытки его оттуда освободить, не нарушив сложный рисунок подсознания и сознания — безуспешны. А после той смерти, которой Ксавье позволил ей спасти Энид — несносный чёрный цветок стал частью паутины навечно.
Но воспоминание о смерти сестры Ксавье, что добровольно отдала свою жизнь, периодически пыталось скальпелем хирургически точно вырезать ту часть паутины, где укрепился парень. И это доставляло боль. Уэнсдей ощущала настоящую благодарность за свою временную смерть — бесценный опыт, — но и какое-то неприятно-горькое чувство, не позволяющее спать по ночам, и его вызывали воспоминания о смерти девочки. Что-то было невероятное в способности ребёнка отдать свою безрадостную жизнь, навеки лишённую зрения и всех красок, ради другого человека.
И как бы Уэнсдей ни пыталась бороться с изменениями, её душа трансформировалась ещё больше, чем когда в её паутине запуталось чёрное сердечко. Сольейт Торп словно отдала часть своей души Уэнсдей.
Ведь она больше не ненавидела жёлтый цвет и не считала солнце лживым. И начало казаться, что жёлтый цвет сочетается с чёрным в некоторых случаях даже больше, чем с монохромными ему тонами {?}[на всякий случай уточнение: монохромное изображение — это чёрно-белое изображение, но монохромные тона — это просто тона одного цвета, и они одинаково могут быть как чёрно-белыми, так и любыми другими], и это больше не казалось чем-то страшным. Конечно, жёлтого не должно было быть слишком много — это уже чревато кровавыми слезами и длительным жжением в глазах.
Но какая-то жёлтая ленточка с другой от Ксавье стороны сознания запуталась в паутине. И тоже её не получалось оттуда безопасно извлечь.
— Моя хмурая кровинушка, мы с папой всё видим. И мы желаем тебе исключительной жизни, которой ты будешь довольна, — высказалась, растягивая слова, мама.
— И мы видим, что в твоём сердце, как на прекрасном кладбище, посреди могил нашлось место для, возможно, и колючего, но цветка. И этим цветком стал Ксавье Торп, — рассудил отец.
— Но мы и твои страдания замечаем. А это ранит моё материнское сердце, когда тебе не нравятся твои мучения, — Уэнсдей ощутила, как родители пересели к ней и ненавязчиво погладили её по плечам. Обычно ей это до возмущения не нравилось, но она терпела, однако сейчас… это показалось важным.
— Уэнсдей, мы тебя любим! Даже когда ты пытаешься отрубить мне руку и создать Вещь номер два. И особенно, когда ты учила меня жизни, например, как когда в зоопарке перебросила меня в вольер к аллигаторам, — с переднего сиденья крикнул брат.
Невольно руки дрогнули. Проклятая слабость, невыносимые проявления эмоций. Откуда они взялись и зачем?.. Это обжигало, и обжигало неприятно. Но за болезненными ожогами скрывалось что-то почти такое же приятное, как удары током и мучения обидчиков её младшего брата.
— Возможно, вы и правы, — холодно отозвалась Уэнсдей, никак не отвечая на объятия родителей. — Может, я и вправду смогла… смогла…
— Не надо это говорить вслух, если не хочешь, дорогая. Мы не заставляем, — Уэнсдей тотчас распахнула глаза и обернулась к маме.
— Это звучит логично, — до пресловутого «спасибо» снизойти не удалось.
— О, Невермор! — закричал Пагсли.
Автомобиль проехал через мрачные врата школы и устремился по её территории. Оказалось, приехало уже много студентов — по тёмному из-за туч двору сновали десятки взбудораженных подростков, и многие уже даже переоделись в школьную форму.
Когда они припарковались, Уэнсдей вылезла из машины первой, критично вдохнув неверморский аромат. Было в нём что-то притягательное. В любое время года в школе пахло осенью, немного гнилью, манящими ароматами смертельных растений и ядов, а также горящими поленьями.
Она оглянулась — и получила очередное подтверждение, что у жизни даже для неё слишком жестокое чувство юмора: первым, кто попался ей на глаза, оказался Ксавье Торп. Парень в спортивной одежде и наушниках, держа идеально ровную осанку и подняв гордо голову, пробегал по тропе у парковки. Его пропитанные потом волосы были стянуты в очередном небрежном пучке, влажное лицо слегка покраснело. И, конечно, даже занятый спортом, он не мог не обратить внимания на неё.
Ксавье остановился, снял наушники и расплылся в проклятой искренней улыбке, которая почти могла заставить Уэнсдей улыбнуться в ответ.
— Я… Я рад тебя видеть, Уэнсдей Аддамс, — он, краснея, подошёл к ней. — О, здравствуйте, мистер и миссис Аддамс. И тебе привет, Пагсли, — поздоровался парень.
По телу прошлось приятное жжение, и стоило признать — куда более, нежели от разряда тока. Чтоб не вытворить какую-то низкую глупость, Уэнсдей прикусила нижнюю губу почти до крови.
— Здравствуй, Ксавье, — её родители улыбнулись.
Уэнсдей не могла сказать ни слова. Хотя ощущала на себе пронзительные взгляды всех — даже Ларча, который остался в автомобиле, — и понимала, что они все ожидают от неё каких-то действий. И Ксавье, конечно же, разочаровался быстрее всех:
— Ладно, я не буду мешать заселению, — он дрогнул уголком губ и почти успел развернуться.
— Говорят, действия могут сказать больше, чем слова, — парень изумлённо вскинул брови.
Уэнсдей знала, что возненавидит себя за это. Но неразумная сила, названная гормонами, взяла бразды правления над её телом вместо разума. И тело, жалкая марионетка, их слушалось.
Один неловкий шаг, за ним второй. И она уже стояла в паре сантиметров от Ксавье, подняв взгляд к его лицу, что, оказалось, находилось весьма далеко над её. Она уже и забыла, насколько человек, из-за которого воскресло чёрное сердечко, высокий. Но с этого ракурса получалось рассмотреть его ещё больше покрасневшее лицо и каждую детальку на нём. От задумчиво-печальных серо-зелёных глаз, в которых если и скрывалась хитрость, то только положительная, до линии острых скул, очерченных впалыми щеками, и до дрожащих в улыбке губ.
Уэнсдей приподнялась на носках максимально, и парень, верно угадав её намерения, склонил к ней голову. Сердце почему-то застучало в голове. Но противиться неизвестной силе не удалось.
