Полгода пролетели, словно один миг. Постепенно наши отношения становились чем-то большим, чем дружба. Очень хотелось, чтобы Алёна была всегда рядом, хотелось всегда слышать её тихий, почти детский голосок. А сколько нежности и любви отражалось в девичьих серых, слегка грустных глазах! Алёна полностью подходила под созданный мной в уме идеал женщины-жены.

И теперь помню каждое движение, каждый вздох в тот вечер, когда сделал ей предложение. Мгновение подумав, она ответила «да». Всё происходило в Париже, на Эйфелевой башне. Услышав её ответ, я от радости чуть было не спрыгнул вниз.

Мы немедленно спустились, помчались в отель. И была у нас счастливая, полная нежной, страстной любви ночь. Я, к своему неописуемому восторгу, узнал, что стал у Алёны первым мужчиной. И это тоже была любовь…

Свадьба прошла безо всякой помпезности. Родителей у Алёны не было. А я, по веским причинам, своей родне ничего не сообщал. Да и как мог? Ведь я тогда вовсе был не я! Мы собрали в недорогом ресторанчике с десяток самых закадычных друзей и скромненько отметили бракосочетание. На что я надеялся?! Жить под чужой фамилией, под чужим именем – и пытаться создать крепкую, дружную семью? Господи, какой же болван! Но теперь-то знаю, что если в браке есть хоть капелька лжи, то из него никогда не получится ничего хорошего. А у нас была не капелька, а целое необъятное море!

Тем не менее счастливо прожили десять долгих лет. Вскоре после свадьбы родилась дочь Валентина. Отчасти и это обстоятельство, а в большей степени мой преуспевающий эгоизм поставили жирный крест на Алёниной карьере горнолыжницы. Теперь остаётся только догадываться, что же стало истинной причиной полнейшей деградации личности моей маленькой прелестной супруги. Давал ли я ей повод для ревности? Нет. Ограничивал ли финансовые возможности? Нет. Любил? Да, слишком сильно и безоглядно любил. Она же очень хорошо, совершенно быстро усвоила это. Конечно, всё в жизни сугубо индивидуально. Но, мужики, никогда не показывайте женщине, насколько сильно вы её любите. Ум современных красавиц слишком развращён.

Алёна бесповоротно делалась капризной и раздражительной. Стоило навести лишь малюсенькую тень отказа в чём-либо, как тут же получал я в свой адрес красноречивейшие «комплименты» типа: дурак, жадина, скотина и т. п. Выносил всё молча. Но дальше – больше! Моя любимая стала часто прикладываться к бутылке. Являясь с работы, всё регулярнее заставал её пьяной вдрызг. На все просьбы и уговоры перестать она заливисто громко смеялась, обзывала меня как хотела. Всё чаще и чаще целыми днями и ночами ходил я понурый, тщетно пытаясь понять, осознать, постичь настоящую причину Алёниного пьянства. Однажды даже подумал: не завела ли она мужчину на стороне. С моими возможностями это не составило труда выяснить. Оказалось, что нет.

Но, вообще-то, было же что-то не так! И я пытался понять – что. Очень трудно сделать это в одиночку. Все благие помыслы, стремления хоть как-то наладить отношения разбивались о высокую холодную стену Алёниного самолюбия и высокомерия. Я чувствовал, почти физически ощущал, что всё её существо нацелено на подавление моей воли.

Она грамотно, умело пользовалась доверием и любовью. Всё это я отчётливо и ясно понимал, осознавал.

Всё чаще стали сдавать нервы. Однажды пришёл конец моей огромной пушистой любви. Потихонечку, незаметно обернулась она отвратительно-холодной, безразличной ненавистью. Будто в очередной раз в мою раскрытую, развёрнутую к миру душу наплевали, нагадили. Что ж, снова пришлось «примкнуть штыки».

Вообще-то, что касается моих с Алёной отношений, то я ещё долго над ними размышлял. Даже тогда, когда уже расстались. Одно время вдруг понял, что мы совершенно не умели находить общий язык. И ещё одно. С годами выяснилось следующее обстоятельство: у каждого на самом деле есть две жизни. Они объединены в одном теле, но их точно две. Первая находится выше пояса; вторая – ниже. (Не говорите, что я бестактен и дремуч! Не лгите сами себе.) И от того, насколько эти две между собой ладят, зависит общее благополучие любого человека на земле.

А представьте обыкновенную семью, да хотя бы нашу с Алёной. Четыре реальные жизни схлестнулись в борьбе за счастье! Очень часто и во многих случаях всё у них получается, но не менее чаще наоборот. Очень жаль, но где-то мы напортачили, где-то серьёзно ошиблись, не сумели полностью раскрыться, довериться друг другу и решить эту, скорее всего, не такую уж важную, но оказавшуюся роковой проблему.

Алёна, Алёна, едва отошёл я от развода. И после ни одна женщина не занимала внимания дольше чем на одну ночь. Ни горькие их слёзы, ни горячие заверения и клятвы верности не могли задеть моё посуровевшее, почти окаменевшее сердце. Обида и боль прочно притаились в его потаённых, укромных уголках. В конце концов, я обыкновенный, такой же, как и все.

Только до неприличности развитое собственное самолюбие позволяет некоторым из нас считать себя особенными. На самом же деле человечеством правят одни и те же инстинкты; всё остальное рядом и около.

Вот такие непростые, неоднозначные эмоции и чувства разбудил во мне неожиданный визит сельской почтальонши. Ах, Зоя, ты даже не представляешь, как больно и вместе с тем невыносимо приятно ощутить, что я всё ещё жив…

Монотонно, обыденно, скучно тянулись морозные декабрьские дни и ночи. Я по-прежнему пролёживал их в постели. Вставал лишь для того, чтобы истопить печку. И всё же уже чувствовалось, что очередной после превращения этап преодолён успешно. Произошло это очень болезненно и непросто для души моей. Как меняющая кожу змея сантиметр за сантиметром выползает из старого ненужного панциря, так же и я из минуты в минуту, из часа в час, изо дня в день пытался мыслями, всем существом своим освободиться от ненавистного прошлого образа жизни. И вот теперь всё яснее почувствовал, что смогу!

А когда «случайно» удавалось через окошко увидеть идущую по улице почтальоншу Зою, то почему-то делался я задумчивее, чем обычно. Во всяком случае, так мне казалось.

Третий день Петро Суконников швырял широкой лопатой снег. Подымаясь утром, выпивал чашечку кофе и, кряхтя, напялив телогрейку, спешил к хозяйству. Там работы – хоть захлебнись!

Задолго до обеда, словно загнанный скакун, тяжело дыша и понурив голову, приплетался Петро Тимофеич обратно в хату. Раздевшись, бросал промокшую от пота одежду к печке, устало валился в кухне на диван.

Елизавета всегда рядом. С утреца настряпает и на помощь мужу спешит. Навкалывается женщина, аж рученьки гудят! А как свалится Петя на диван, она присядет рядышком, да так разом и отдыхают, смотрят друг на дружку, беседуют.

– Эх, Лизушка, – начинает, тяжело вздыхая, Петро, – не за того ты замуж выскочила, не за того.

– Чего уж там, – смиренно отвечает Елизавета. – Двадцать с лишним годков прожили – проживём и ещё, если Бог даст.

– Прожить-то проживём, а вот как? Ты ж у меня красавица! Тебе бы наряды примерять да на иномарках кататься, а не навоз грести кажный день.

– Пе-еть, ты чего?

Грустнее грустного сделается взгляд у Петра Тимофеича. Недобро ссупятся, нахмурятся лохматые брови, волком пробежит по усталому лицу тень горькой безысходности.

– Ничего, Лизань, это я так.

– Прекрати чепуху молоть.

– Да разве ж то чепуха? Ведь не старики ещё, а жизни путёвой не видывали.

– Ладно, Петь, что есть, то и наше. Значит, так Господь велел. Детишек поднимать нужно, некогда тут задумываться да паниковать.

– Я не паникую. Только здоровья всё меньше становится. Сегодня на сто пятьдесят седьмой лопате как хряснуло в пояснице, аж мотыльки перед глазами полетели!

– Ты чего их, считаешь? – удивлялась Елизавета.

– Да так, ради спортивного интереса. Просто кидать – с ума сойти можно. А то: швырнул я триста лопат снега да с полсотни навоза – уже знаю, что не зря день-деньской прожил. Опять же на обед заработал. Опять же соцсоревнование сам с собой устраиваю. Сегодня столько-то, а назавтра стараюсь на десяток прибавить. И тогда чувствую себя победителем! А?!