Вот классная фотка! Вокруг куполов – деревянные леса, люди. Один купол уже блестит, а другие пока нет. Как же это они делают? Это прям чистое золото? Или как? Красят золотой краской? Надо будет у Лены спросить. Маша снова вернулась к самым старым газетам. Они почему-то больше притягивали.
Происходило что-то непонятное. Ведь Лена присылала ссылки, и Маша с мамой видели многие из этих фотографий. Красиво, понятное дело. Правда, это мама, как всегда, восторгалась. У Маши не было на это времени. Она всё время куда-нибудь спешила. Или была на связи в соцсетях, откуда, как говорила мама, её за уши не вытащишь. А тут – старые, пожелтевшие страницы. Им двадцать лет. Двадцать лет назад её бабушка Лена всё это собирала, размещала. Думала, что да как. И все эти годы она, что ли, всё это делала? Надо спросить.
Старые газеты по-особенному пахли. Маша не понимала, чем именно, но запах этот был ей приятен, она то очень глубоко вдыхала его, то специально принюхивалась, шмыгая носом. И вдруг вспомнила. Мама однажды сказала: «Знаешь, как пахнет время? Оно пахнет подшивками старых газет». Мама работает в зале периодики. И любит всем рассказывать (она вообще очень любит всем всё рассказывать), как это интересно. А про то, как пахнут подшивки газет… Мама тогда делала мероприятие про войну… Так вот. Когда готовилась и работала с газетами того времени, приходила домой и всё время Маше что-нибудь зачитывала из отдельной папки. Говорила: «Ты понимаешь… это что-то невероятное». И плакала.
Маша не очень понимала, про что она… И вот теперь… Только это словами как-то не очень получается… Таких, наверное, слов нет, чтобы Маша могла сейчас сказать, что именно её зацепило. На экране компьютера, может, всё выглядит красивее, чем на пожелтевшей газетной странице. Но в газете – по-другому, как-то человечнее. Как будто ты (а тебя ведь ещё нет на свете!) там, со всеми, кто жил и двадцать лет назад, и тридцать, кто восстанавливал этот монастырь и кто потом рассказывал об этом.
Пальцы прикасаются к бумаге, которой много лет. Бумага пахнет временем. Она его хранит, вот что! Бумага хранит время, а значит, и жизнь, и всё, что там было в голове у этих далёких людей. И они вдруг оказываются не далёкими, а очень-очень близкими. Вот до чего додумалась Маша! Она даже носом хлюпнула несколько раз. И ей даже захотелось всё это записать, хотя с сочинениями в школе у неё всегда были проблемы. Да и теперь, в училище. Если честно, мама ей всё писала и пишет.
Ой, кто это?! Маша чуть сознание не потеряла. На фотографии стояла она! Только в непривычной одежде: в длинной юбке, на голове – платок. Вместе с какими-то людьми. На фоне храма. Уф… Ну, конечно же, это Лена. Маша начала считать… Собственно, Лена здесь уж и не такая молодая по возрасту. Но выглядит… Надо же, как они похожи, оказывается. А Лена-то про это знает? Или это только на фотографии? Жаль, что нельзя, как на смартфоне, увеличить и как следует рассмотреть.
Маша так и лежала на полу, иногда садилась, чтобы лучше что-нибудь понять. Прошёл и час, и два, и три… Она забыла про время, забыла про завтрак… Возвращалась к газете с фотографией Лены. Надо же… Как она могла в первый момент подумать, что это она, Маша?
Дорога шла вдоль белой монастырской стены. С одной стороны – стена древнего монастыря (теперь Маша точно знала, что ему целых четыреста лет), а с другой – озеро. И оно было таким же, как тогда, когда здесь появился инок Филарет. В голове это просто не укладывалось. Она, Маша, идёт по берегу озера, как в начале семнадцатого века здесь ходили присоединившиеся к этому самому Филарету монахи. Она присела на скамеечку, чтобы обдумать это. И чтобы спокойно вглядеться в красоту Божьего мира. Так, наверное, сказала бы Лена. Или уже говорила? Надо будет сюда прийти порисовать. А вот интересно, захочет ли её бабушка, чтобы в следующий раз Маша приехала сюда вместе с мамой?
Да-а, озеро здесь просто нереальное. Такое тихое, такое спокойное, что хочется плакать. Ну уж нет! Это мама бы сейчас всплакнула. Но сначала она бесконечно бы восхищалась. Она ведь у неё как маленькая! Кружилась бы тут, на берегу, в своей голубой длинной юбке. У неё юбка… ну вот почти как небо сейчас… или как озеро… У Маши защипало в носу. Она снова на себя рассердилась. И стала думать про другое. И придумала: Лене будет приятно, что Маша читала её газеты. И теперь уже, кажется, не будет стыдно. И можно будет о многом расспросить, когда они отправятся вечером туда, за белую стену, куда уже начала потихоньку тянуться Машина душа.
2021 г.
Лапушка, или Она пошла за ним
Светлана Алексеевна возвращалась с дачи. Электричка, как всегда, была переполнена. И ехать, как всегда, было нескучно.
Ехать было нескучно, потому что продавцы журналов и газет с чувством сообщали новости, самые разные. Все с интересом слушали и ничего не покупали: ни журналов их, ни газет.
Ничего не покупали и у тех, кто, с трудом пробираясь по вагону, предлагал всякие совершенно необходимые в хозяйстве и в дороге вещи: прищепки и шариковые ручки, батарейки и пакеты, носки и фломастеры.
Никто ничего не покупал, и продавцы шли себе дальше. Светлане Алексеевне всегда было жалко их: а что если и в соседнем вагоне никто ничего не купит? Но особенно ей было жалко «неместных» беженцев-погорельцев. И на их просьбы «помочь кто чем может» она неизменно откликалась. Откликалась своей жалкой лептой, чем часто вызывала скептические улыбки рядом сидящих: поверила, чудачка! Эти скептические улыбки никогда не сбивали её с толку. Ну и что, если неправда? Пусть. Нельзя отказывать, если просят.
Нельзя отказывать, если просят. Так учила мама. Мама, которая всегда называла её Светиком. Никто, кроме мамы, не называл так Светлану Алексеевну.
А было Светлане Алексеевне всего тридцать два. И могла бы называться она вовсе не Алексеевной, а просто Светой. Но так получилось, что в отделе, куда она пришла работать после техникума, её сразу стали называть по имени-отчеству – то ли в шутку, то ли, правда, с уважением. Она и привыкла: Светлана Алексеевна да Светлана Алексеевна. И представлялась всем всегда именно так. Может, от её полного имени и шарахались мужчины? Кто ж их знает. А Светик-Светлана Алексеевна тем более знать этого не могла. Потому что в её тридцатидвухлетней жизни мужчин не случилось. И были они для неё далеки и непонятны, как динозавры на картинках.
Динозавры на картинках не вызывали у Светланы Алексеевны ни малейшего интереса: динозавры и динозавры! Так же обстояло дело и с мужчинами. Хотя… Было, конечно, когда-то: ждала. А потом поняла: не судьба. Обделённой от этого она себя вовсе не считала. И слёз по этому поводу не лила.
Посерьёзнее было, из-за чего слёзы лились рекою. Мама много лет была парализована. А два года назад её не стало.
Мамы не стало – а её Светик всё равно не считала себя несчастной. И жить ей всё равно было интересно. Вон сколько всего вокруг! Хотя, конечно, после того, как не о ком стало заботиться, затосковала она. Сильно затосковала. И книжки, читаные-перечитаные, которых у них с мамой было множество (как мама хотела, чтобы дочь стала учительницей литературы …) не спасали. Чуть ли не целый год каждую ночь слышался ей мамин слабый голос: «Светик, попить». Она, тревожно ждущая этого, вмиг вскакивала и в надежде подбегала к маминому дивану – холодному и пустому. И падала на него. И рыдала. И причитала в голос причитаниями деревенскими, которых никогда нигде не слышала. Но прошёл год. Боль утихла. И Светлана Алексеевна не причитала больше, а спокойно рассказывала маминому портрету про всё-про всё. Про то, что зарплату пока задерживают, но зато обещают прибавить. Про то, что цены растут, конечно, но картошка со всякими солениями есть и продержаться зиму вполне можно. Про то, что начальник сказал: «У нас в отделе одной Светлане Алексеевне можно доверить такую работу». Мама грустно улыбалась с портрета.
Мама грустно улыбалась с портрета, а Светик, рассказывая, успевала много чего переделать: и приготовить, и убрать, и пошить немного. Всё ей давалось легко, всё получалось быстро. А дел, хоть и одна, всегда хватало.