В конце семидесятых в Турции выясняли между собой отношения уже не только правые и левые. Внутри их групп шло дробление. Как только возникает принципиальность, граничащая с фанатизмом, в отделении одних идей от других, тут же появляется соблазн выкристаллизовать идею дальше, очистить её от наростов, инаковости. Внутри уже имеющейся группы снова возникает деление, и так до бесконечности. Внутри схожих, но не сошедшихся в принципах, групп снова возникают конфликты. Если существуют в мире силы, которые стремятся к обескровливанию обществ, государств, они подкидывают в топку общественного сознания идеи, которые могут бесконечно дробиться, нивелируя целое.

Город Кахраманмараш в Анатолии превратился в плацдарм кровавой бойни. Левым не дали отмолить убитых, с криками «Коммунистам не место в мечети», траурную процессию расстреляли, заставив участников похорон побросать гробы на землю. Затем правые получили ответ, на этот раз была расстреляна их похоронная процессия. Больше ста двадцати человек мученические погибли в Кахраманмараше всего за три дня: мужчины, женщины, дети горели заживо, были расстелены или растерзаны. Ни жандармы, ни полиция не захотели или не смогли поставить заслон насилию. Люди, жившие бок о бок, оказались стравлены. На разбитом параличом теле Турции появлялись всё новые и новые не заживающие язвы. Нет горше конфликта, чем междоусобица, в которой гибнут земляки, соседи, вчерашние приятели. Не существует ни одной идеи, которая оправдала бы убийство человека человеком, соседа соседом. Убийство – грех, но ещё больший грех – подстрекательство к убийству. Что за силы привели к той степени экзальтации, в которой люди шли на таких же, как они людей?! Националисты и коммунисты, алавиты и сунниты. Слой исторической пыли лежит на минувшем, припорошив вопросы, на которые и по сей день нет ответов.

Раскрученный маховик бессмысленной жестокости, казалось, не перестанет действовать, если людей от людей не защитит армия. Правительству ничего не оставалось, как объявить военное положение. Страна окрасилась в цвет хаки. Синие броневики стали сновать по крупным городам, добавляя дополнительный милитаристский колорит в картинку. Но террор не прекратил своей поступи. Наоборот, бесноватая пляска смерти только разыгрывалась. Журналисты, высокопоставленные чиновники, писатели, университетские преподаватели у своих домов и мест работы, в машинах по дороге домой или на службу получали свои девять граммов в сердце. Практически каждые день происходили разбойные нападения. В огне горели рынки, государственные учреждения, университетские кампусы.

Поезда сходили с рельсов, унося под откос в своих железных грузных телах десятки жизней. Цвела пышным цветом торговля на чёрном рынке. Люди боялись и мёрзли, мёрзли и боялись – и привыкали к происходившему вокруг хаосу, стараясь приспособиться, концентрироваться на домашней рутине.

Турбулентность в политической, экономической и социальной жизни скинула с пьедестала Бюлента Эджевита и выдвинула Сулеймана Демиреля, – это был его шестой заход в премьерский кабинет. Народ не знал, в кого ему верить. Людям просто хотелось жить своей обычной жизнью без потрясений и бесконечных жертв свирепствовавшего террора.

В кабинет, вновь заступившего на должность премьер-министра, Демиреля вошёл давно ему знакомый коллега, советник по экономическим вопросам Госплана, как и он, в прошлом инженер, Турут Озал. Это был полный человек в очках с толстыми стёклами, втиснутыми в широкую оправу. Он недавно вернулся из Соединённых Штатов, где работал во Всемирном банке.

После недолгих вступительных слов, видя явно озабоченный вид Демиреля, Озал спросил:

– Я могу вам чем-то помочь, брат?

– Конечно, мне нужен человек, необходим советник, – ответил Демирель. – У меня есть сто дней. За эти сто дней Турция должна избавиться от своего страдательного положения. У людей будет сливочное масло и бензин, лампочки и соль. И ты мне поможешь в этом.

В холодном и тускло освещённом зале в квартире дома в прибрежном Йеникёе, в Стамбуле, сидели восемь человек в пальто. Кругом всё было завалено рукописными и печатными листами бумаги. В углу, на деревянном столике с изогнутыми ножками, стояла печатная машинка. Она явно работала на износ, некоторые буквы на клавишах стёрлись. Среди творческого беспорядка тоже в верхней одежде и в спортивных штанах сидел Озал. В дверь позвонили. Он, несмотря на свой солидный вес, мгновенно вспорхнул с дивана и поторопился открыть дверь. На пороге стоял одетый в деловой костюм Фикрет-бей. Застыв в нерешительности, финансист мешкал войти.

– Мы сейчас примем некоторые решения, которые в корне изменят импорт Турции. Подискутируем. Давай заходи. Смелее, – сказал Озал.

Фикрет-бей прошёл в зал в пальто, сел на свободный стул и стал внимательно рассматривать собравшихся.

– Мы должны создать условия для иностранных инвесторов. Экономике нужна свежая кровь – словно его слова были прерваны, сказал Тургут-бей.

– Да, но на каких условиях?! – возразил гладко выбритый респектабельный бей в очках-хамелеон.

– И всё же вернёмся к импорту, – Тургут-бей держал дискуссию в том русле, которое ему казалось выгодным.

Мужчины шумели и перебивали друг друга. Когда Семра-ханым внесла бутерброды, они моментально разошлись. Стрелки настенных часов показывали три часа ночи. Дискуссия продолжалась. Накал страстей на мгновение остудил небольшой хлопок. Перегорела лампочка, и комната погрузилась во тьму. Семра-ханым пошла в соседнюю комнату, выкрутила лампочку там, забралась на стремянку, вкрутила её в зале. После недолгого перерыва на бытовые хлопоты противоборство позиций продолжилось. Иногда дискуссия затихала, тогда слышалось щёлканье печатной машинки. Как маэстро за фортепьяно, Озал сидел за своей трудолюбивой печатной машинкой и выжимал сухой остаток споров на страницы.

Паломничество экономистов и бизнесменов в квартиру к Озалам продолжалось несколько недель. Между тем ходить по улицам становилось всё опаснее.

Напечатанные на машинке «Решения 24 января» лежали в папке под мышкой у Озала. Он шёл пружинистой походкой, тень его рыхлого тела ритмично прыгала по стенам слабо освещённого коридора администрации премьер-министра.

Назначение на пост советника по вопросам экономики было для Озала неизбежной неожиданностью. Он нисколько не сомневался в своей компетентности, знал себе цену и понимал, что таких, как он, нет. Озал вошёл в кабинет к Демирелю, чтобы поблагодарить его за оказанное доверие.

– Что это у тебя? – кивнул Демирель в сторону папки с бумагами.

– Да вот список решений, необходимых для перезапуска нашей экономики, – самоуверенно ответил Озал и положил листы на стол. Демирель увлечённо забегал глазами по тексту, несколько минут спустя провёл ладонью по лысине и произнёс:

– Ты, конечно, понимаешь, что на этих листах написан сценарий революции.

– Не стоит преувеличивать. Да, изменения предлагаю кардинальные, но всё же это эволюция, ведь от меня ждут именно этого, насколько я понимаю, – сказал Озал, растянув улыбку в пухлых щеках.

– Ты считаешь, что в нынешней ситуации возможно сделать девальвацию более 30 процентов и ежедневно объявлять новый курс лиры к мировым валютам? Нам не дадут этого сделать.

– Если не сделаем, то не выйдем из того штопора, в котором находится сегодня наша экономика.

– Коалиционный парламент – это не шутки. По более простым и понятным вопросам договориться не могут. Нужно думать, как провести эти решения.

Направление Турции поменялось на сто восемьдесят градусов. Стояли амбициозные цели: сокращение инфляции, работа заводов и предприятий, курс на создание экономического чуда, как в Германии и Японии. «Решения» были, по сути, выжимкой рекомендаций, которые предлагал Турции Международный валютный фонд, как горькие и неглотаемые, но нужные стране для исцеления экономики, пилюли. Протекционистская экономическая политика, насчитывавшая более пяти десятков лет, была махом отменена.

Запустили свободное формирование цен и банковских процентных ставок, открыли нараспашку двери иностранному капиталу, затормозили протекционистские закупки сельхозтоваров. В результате шоковой терапии цены подбросило как волейбольный мяч на хорошей подаче: некоторые товары подорожали на сто процентов, какие-то на сто двадцать – сто тридцать, что-то выросло в цене на все триста. Не успев оправиться от подорожаний, турки учились работать по правилам свободной конкуренции.