«Не переживай за меня, Милена! Иди, куда должна идти! Соверши то, что ты должна совершить! Я выстою – ради тебя, ради Хелен, ради всех нас! Не бойтесь, девочки: малышка Катарина Пансек видела Небо, теперь она выдержит все! Малышка Катарина вас здорово удивит!» Платок у нее стал мокрым от слез, но – не радуйтесь, Мадам Танк! – это не были слезы тоски или страха.
Мерлуз не обманула. На следующий день Катарину навестили. Она так и подскочила, когда в замке заскрежетал ключ. В глаза ударил свет фонарика.
– Ваш паек!
Приземистая тетка поставила на топчан поднос с куском хлеба, миской, кувшином воды и стаканом.
– Ешьте, пока я вынесу ведро!
– Вы не скажете, который час?
– Я не имею права с вами разговаривать, – сказала женщина и вышла, не забыв запереть за собой дверь.
Катарина залпом выпила добрых полкувшина. Оказывается, она умирала от жажды. Нащупала ложку и попробовала содержимое миски. Вареная фасоль. Еле-еле теплая. Катарина проглотила несколько ложек, надкусила хлеб – он показался ей чуть ли не лакомством. «Хлеб оставлю, – подумала она, – буду отщипывать по крошке». Спрятала его под одеяло и заставила себя съесть всю фасоль.
Уже через две минуты женщина вернулась. Поставила ведро на прежнее место и посветила на поднос:
– Доели?
– Да, – сказала Катарина. – А вы… вы работаете в интернате? Вы здесь недавно? Я вас раньше не видела…
– Я не имею права с вами разговаривать, – повторила женщина. – До завтра.
Она забрала поднос и ушла.
Оставшись одна, Катарина долго лежала, уставясь в темноту, с каким-то странным ощущением сна наяву. Она могла бы поклясться, что голос этой женщины ей откуда-то знаком.
Коротать время оказалось нелегкой задачей. Катарина перепробовала все способы. Восстанавливала в памяти все стихи, которые знала в детстве, выстраивала по алфавиту географические названия, имена мальчиков, имена девочек, названия деревьев, животных. Сколько это заняло времени? Два часа или несколько минут? Не поймешь… Заняться устным счетом… что ж, почему бы и нет? Она стала повторять таблицу умножения.
На второй день опять пришла та же женщина, и все повторилось с той единственной разницей, что вместо фасоли в миске оказалась вареная картошка.
На третий день Катарине почудилось – или это слух у нее так обострился? – что ей удается расслышать какие-то звуки, доносящиеся сверху, из столовой: шаги, звон посуды, скрежет отодвигаемых стульев, но так неясно, что она так и не поняла, примерещилось ей это или нет.
На четвертый день она неудачно чиркнула спичкой, и та погасла, не успев загореться. Катарина была просто в отчаянии. И в этот же самый день тюремщица, уже выходя из карцера, обернулась в дверях и спросила:
– Ваша фамилия – Пансек?
– Да, – сказала Катарина.
Женщина секунду-другую стояла, безмолвная и неподвижная, потом ушла.
На пятый день у Катарины разболелось горло и начался сильный кашель. Она заметила, что ей все труднее становится вести счет дням. В голове все как-то путалось. Единственным, что позволяло ориентироваться во времени, было количество оставшихся спичек, поскольку она сжигала по одной в день и то и дело их пересчитывала. Три спички… Всего три… Еще три дня можно будет видеть Небо… А потом? Где найти сил, чтоб выстоять?
На шестой день женщина снова остановилась в дверях и продолжила фразу, оборванную накануне. Как будто с тех самых пор ни о чем другом не думала:
– Пансек… Катарина?
– Да, – ответила Катарина, сидя на топчане и дрожа от озноба.
Помолчав, женщина бросила:
– Сейчас девять часов вечера. Я всегда прихожу в это время. Вот кувшин с водой, я оставляю вам около двери. До завтра.
Этот голос… На какую-то долю секунды Катарине показалось, что она вот-вот вспомнит имя женщины, оно прямо-таки вертелось на языке. Вот-вот сорвется с языка, вот-вот всплывет со дна души. Но едва дверь закрылась, имя ускользнуло, и Катарина поняла, что не может его вспомнить. Ей не то снилось, не то виделось что-то запутанное, где были какие-то пожары, и звон ключей, и полчища насекомых, и Мадам Танк, орущая: «Простите, ЧТО?» Битый час она искала спички у себя в волосах и только потом вспомнила, что в первый же вечер переложила их в карман.
Когда на седьмой день женщина вошла в карцер с подносом, Катарина не смогла встать. Женщина подошла, положила фонарь на топчан и помогла ей сесть.
– Надо поесть, мадемуазель…
Катарина сидела, и ее трясло так, что зубы стучали. Женщина напоила ее, потом вложила ей в руку ложку, но пальцы у девушки так дрожали, что она все разроняла. Тогда женщина стала кормить ее с ложки, как маленькую.
Скормив все, она осталась сидеть рядом. И вдруг прошептала:
– Так и не узнала меня?
– Я узнала твой голос… – сказала Катарина, даже не удивившись, что тоже говорит ей «ты», – но это что-то такое далекое…
Женщина взяла фонарик и посветила себе на лицо.
– А так? Не узнаешь?
Катарина прищурилась, всматриваясь. Нет, это печальное, грубое лицо ничего ей не напоминало.
– Я хорошо знала твоего отца, – продолжала женщина, и голос ее дрогнул. – Его звали Оскар Пансек. Я у него работала. Прислугой…
– У моего отца?
– Да. Он был хороший человек. Сколько я от него добра видела…
– Ничего не помню…
– А вот так? – сказала женщина, повернувшись к ней в профиль. – Может, так вспомнишь?
С правой стороны у нее было огромное темно-красное родимое пятно. Оно начиналось над бровью и захватывало щеку, угол рта и половину подбородка.
– Тереза… – прошептала Катарина. Эти три слога вырвались у нее сами собой, и в карцере от них потеплело. Она повторила: – Тереза…
Как будто распахнулась какая-то дверь или разошелся туман. Катарина увидела себя в просторной комнате, где витал душистый запах табака. Ветерок колыхал занавески приоткрытого большого окна. Кто-то играл на пианино – бородатый мужчина в бархатной куртке, его пальцы словно ласкали клавиши. Катарине был виден только его профиль. Она подошла и хотела забраться к нему на колени. «Катя! Оставь отца в покое!» – сказал чей-то голос, и Тереза наклонилась к ней, чтобы взять ее на руки.
– Мой отец… он играл на пианино? – спросила Катарина, чувствуя, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди.
– Да, – сказала женщина и встала.
В дверях она опять остановилась и добавила с несказанной грустью:
– Играл, но только для удовольствия. А вообще он был… он был великий математик… И герой Сопротивления. Я не имею права с вами разговаривать. Вот ваши очки, часы и расческа. Я кладу их рядом с кувшином.
Катарина подумала, что сейчас она уйдет, но женщина еще не договорила:
– Этой ночью охраны не будет… С часу ночи во всем интернате не будет ни одной надзирательницы…
Катарина долго еще сидела как оглушенная. Ей нужно было время, чтобы переварить все, что сказала ей женщина этими немногими словами, а главное, осознать тот факт, что скрежета ключа в замке не последовало. Она, шатаясь, добрела до двери, нашарила ручку и потянула. Дверь беспрепятственно отворилась. Это было такое чудо, что у Катарины подкосились ноги, и она упала на четвереньки. Нашарила кувшин, рядом с ним нашла расческу, часы и очки, которые тут же надела. «Я свободна, – стучало у нее в голове, и мысли метались и теснились. – Я свободна… у меня есть очки… и часы… сегодня ночью нет охраны… мой отец был великий математик… герой Сопротивления… у меня есть еще одна спичка, чтоб посмотреть на Небо…»
Она прилегла на топчан, дрожа в ознобе, хоть и завернулась в накидку и одеяло. Засыпала и просыпалась раз пять, пока не спохватилась, что упустит время. Кое-как придвинула топчан под балку, влезла на него и чиркнула восьмой и последней спичкой. Часы показывали без чего-то два. Впервые она смотрела на Небо сквозь очки – и поразилась, какое же оно оказалось синее и яркое. Белое облако было как огромная пуховая перина.
Она попила еще из кувшина, стуча зубами от озноба, и нога за ногу побрела по земляной галерее. «Утешительница… – думала она, – мне надо к утешительнице, я должна дойти…» Каждый шаг больно отдавался в голове. Она ощупью начала взбираться по винтовой лестнице. Поднялась уже до середины, как вдруг наверху скрипнула дверь. На ступеньки упал луч карманного фонарика. Кто-то спускался навстречу. Тереза? А вдруг кто-то другой? В панике Катарина едва успела отступить налево, где был вход в подвал. Она вжалась в стену и затаила дыхание.
