— Говорят, там четыре патруля положили. И двух мирских отцов.

— Брешешь!

— Да вот тебе круг небесный! Демоницу загнали, которая в одной из шлюх свернулась калачиком. Брать пришли — а она хвать, и давай вселяться во всё, где даймоны клятые прислуживают!

Местные вздрогнули. Ещё бы — если правильно помню по словам Ады и опыту Адриана — мелкие инфобесы настолько приучены к поводку, что спокойно заселяются в импланты, машины и даже бытовые приборы. Тем самым давая толику разума во что-то привычно тупое. Вроде холодильника. Или биомеханического конструкта. Кстати — если на мосту действительно заслон, то как они будут из всего этого зоопарка вычленять одержимого человека? Этот вопрос я и задал демонице, едва мы отошли от местных.

— Их ищейки чувствуют моё племя лучше, чем ты чувствуешь солнечный жар, мирские отцы выделят как подозрительного, духовные определят твоё неверие по мимике, а мнемонические — пропустят через невидимое сито код души и найдут в нём аномалии. Нет, не выйдет. Даже очень опытные носители проваливаются, а ты, без обид — лишь начинающий.

Жму плечом. С демоном и женщинами особенно не поспоришь — особенно когда она права. Улица начинает расширяться. Людей становится всё больше, и мне слышится явный гомон толпы, отражённый от стен. Бунт? Демонстрация? Массовое шествие? В любом случае, там будет гораздо проще спрятаться. Я едва не налетаю на какого-то бродягу, с голову до ног облепленного амулетами, рваными свитками и чем-то вроде печатей чистоты. Ада шипит и заметно теряет материальное воплощение. Но продолжает молчать.

— Ладно, придумаю что-то. Не отсвечивай.

— Ты же не думаешь всерьёз идти на место казни? — неожиданно негромко спрашивает моя гостья. Не дожидается ответа и окончательно пропадает с моего поля зрения.

Народ всё прибывает. Вновь сузившаяся улица резко поворачивает и выныривает прямо на небольшую площадь с характерным, словно списанным у Сурикова, лобным местом. Я пропустил «затравку» и казнь каких-то мелких не то дилеров, не то рэкетиров — их отрубленные головы с лохмотьями нейроимплантов уже водружали на «рожки» — редкий металлический частокол. Можно было потихоньку расходиться с наиболее нетерпеливыми или спешащими — но оставался ещё последний приговорённый. И мне любопытно

Молодой парень, неестественно бледный даже для того, кого подводят к залитой кровью плахе, мелко дрожал. Местный аналог священника читал ему какую-то гремучую смесь гимнов и отпущения грехов. Я прислушиваюсь, даже не пытаясь разобраться, есть ли у меня звуковой имплант, и какие настройки у него. Адриан и так мог похвастаться острым звуком. Хотя гомон, крики лоточников (снова они!) и окрики местных городовых мешают понять текст целиком, я понимаю — читаемое перед осужденным не имеет никакого отношения ни к православию, ни к христианству вовсе. Поминают всё ту же грешную плоть, коварных даймонов и тщеславных демонов, да благословенных отцов и некоего Первосоздателя. Жуть, да и только.

В попытке отвлечься и понять немного больше окружающий мир плюю на конспирацию и спрашиваю у стоящей рядом парочки (мужик и парень, рабочие робы, нескрываемые и потёртые провода имплантов торчат из затылка):

— Чего, милсдари, хороший кат спустился в наши края?

— Так, мелкая сошка, — сплёвывает щербатый парень. — Косит под Мацыевского. Только перчатки предпочитает золотые.

— Запнётся на крёстном целовании или нет? — спросил в пустоту мужик постарше. Видимо, мастер. — Прошлый вот ляпнул про государя, хотя артистка давала крестное целование дому — так сам потом под батогами лежал.

— Ну неет. Его же Каллиники сверху спустили, а не староста концов.

— Забъёмся на серебряный?

— А давай! — мужик плюнул и с размаху ударил по подставленной ладони. — Разобьёшь, к у ра?

Я разбиваю их рукопожатие. И настораживаюсь. Вряд ли «кура» с ударением на первый слог описывают курицу.

— А что, видно по мне?

— А то. Видали мы вашего брата, снуют, передают что-то… не, не обижайся, у меня бы духу на то не хватило. Я может, из самых что ни на есть Стоп, ноженек Улья, но они мне знакомы с детства, а эти Уары, Балагуровы, шуты чёртовы и прочие… — зло сплёвывает. — Не, их брат мне незнаком. Я лучше тут посижу.

Соседи шикают на нас. Я приглядываюсь к палачу. Чёрный острый колпак — всё, как положено. Неожиданная атласная косоворотка — вроде и чёрная, но золотое шитье переливается и светится, как голограмма. Перчатки чёрной кожи скрывают руки. В целом, если кто и подумает отомстить палачу — ему придётся очень сильно постараться.

— … экзарху Луке Хитрово-младшому, третья ветвь! Именем суда орденского, забывшему страх Первотворца! Забывшего роспись о том, что-де отказывается Лука от рода и служения оному! Забывшего господарское крестное целование…

— Хорошего палача выписали, — бормочет мужик и кидает монетку парню. Тот азартно пробует её на зуб, а затем прячет за щеку. На всякий случай. Я невзначай проверяю кошелёк. Такая толпа — приманка для карманников. — А может, хоть казнят всерьёз?

— Ну дядька Панкрат, за шпиёнство? Казнить? Не, сожгут разрядные тетради, да отпустят с миром.

— Прав ты, молодой, прав…

Действительно, тащат разрядные книги. Если правильно помню, то они не просто содержали роспись фамильного древа, но ещё и место занятий, связанные роды, отличия и наказания… Мда, в местном полуфеодальном обществе такое прям как «проклятье памяти». Кем ты станешь, не опираясь на свой род и свою знатность? Королём подулья?

Кстати, а что насчёт меня, точнее — моего визави в этом мире? Осколки памяти подсказывают мне десяток родов. Имплант забит невмами — и хоть я опасаюсь их использовать, но понимаю — такого рода знания не приходят из библиотек. Скорее — от учёных мужей, которые по нынешним традициям стараются прибиться к власть держащим. Чтоб не сожгли на костре. Благо, тут есть ещё и вполне осязаемые демоны.

— И за такие его злые и мерзкие пред Первосоздателем дела и господарем и шурином саааамаго Комнина, за измену всему улью Каллиник… приговаривал совет ордена! — толпа мгновенно затихла. Я даже слышу шум воздуха, заходящего в лёгкие палача. — За бытность лазутчиком по указу неведомого чорта приговорили казнить злою смертью — толпа охнула, — такой, что легче было б ему умереть.

Многоголосый выдох окатывает меня всем спектром запахов. Я прикрываю глаза, но память мне не отвечает. Произошло что-то плохое, или шпион отделался лёгким испугом

— Политииииииическая, — махнул рукой Панкрат.

— Иным это хуже смерти, — пожал плечами подмастерье. — Ты как, кура, согласен?

— Ну к верхушке шпиля его теперь точно не пустят. Рожа теперь будет не та.

— Да выпутается, паук… да паук и есть, а не Лука! Хитрово такие… всегда выпутываются. Скоро и этот выплывает, обязательно выплывет, с чистейшей разрядной книгой и чистейшей совестью, прям как обкакавшийся малец.

На спине у обезумевшего от счастья парня начали раскладывать тетради в кожаном переплёте, а словоохотливый Панкрат ведает мне, почему не любит Хитрово. Всё просто — этот великий и хорошо расплодившийся великий дом сделал себе состояние на шпионах. Они работают на всех и готовы настучать даже на родную мать — а на местные законы и местные же святые тексты чихали с верхушки шпиля, ведь их услуги нужны всем.

— Не скажи, дядька, среди них и книгочеи великие есть…

— Нет, Игнат, может, и есть, но и те книгочеи не Лаодикии честные. Эти бледнявки сидят в Пургатории, как в саду, и тащат бесов, как орденская гончая. Вот только церковники их в топку пускают, а эти, — мужик кивает на помост, где на тощей спине под окрики и вой догорает разрядная тетрадь, — их тащат нам в головы и в дома. Не доведёт это их до добра, ой не доведёт…

Панкрат рассуждает ещё минут с десять на тему заковывания бесов в металле и пластике. Мне нравится, что даже в поливании «бледных» и «глазков» (сжигаемый стяг намекает, что око в треугольнике — символ великого дома Хитрово) не срывается до глупых оскорблений и не допускает неточного отношения к своему делу. Это может пригодиться, и когда Луку уводят на «выдачу головой» (то есть — позорное оскорбление при всех гостях Каллиника), я беру контакты панкратовой мастерской. А после — аккуратно ухожу с площади. Тем более, что в желудке неприятно урчит.