Министерство обороны немедленно подало в суд на редактора журнала и автора статьи, Вальтера Крайзера, журналиста и авиаконструктора. Сначала процесс был заблокирован Министерством иностранных дел, которое не хотело, чтобы на свет просочилась информация о секретном военном сотрудничестве между Германией и Советским Союзом. Однако, в конце концов, на нем настояли военные, и процесс состоялся, пусть при закрытых дверях и без представителей прессы. Кроме того, участников обязали хранить строгое молчание по поводу всего прозвучавшего на суде.
Вальтер Крайзер и Карл Осецкий были приговорены к восемнадцати месяцам тюрьмы за измену Родине и раскрытие военной тайны. Судьи долго обсуждали решение, потому что приговорить осуждаемых за измену, а не за клевету означало признать существование плана. Однако доказательства, предоставленные Крайзером, были неоспоримы, и в действительности речь шла о том, чтобы запугать потенциальных авторов слишком критических статей. А также заодно и расквитаться с Карлом фон Осецким, который не раз обвинял правосудие в том, что оно помогало армии восстанавливать силу и власть, утраченные после войны. У Осецкого было множество врагов среди судей, «слепых на правый глаз».
Приговор привел к волне протестов и петиций о помиловании, обращенных к президенту Республики, Паулю Фон Гинденбургу. Альберт Эйнштейн из Соединенных Штатов, где он жил уже полгода, написал открытое письмо, в котором заявлял, что «приговор бесчестит немецкое правосудие в глазах немцев и представляет собой еще одну причину не доверять политике страны». Кроме того, свое несогласие выразили Томас Манн, Стефан Цвейг, Ромен Роллан и множество деятелей культуры и науки. Однако все старания оказались напрасны: 10 мая 1932 года Карл фон Осецкий был помещен в тюрьму. Существует фотография, изображающая его в этот день, со шляпой в руке и в окружении других авторов журнала: Альфреда Польгара, Эриха Мюзама, Эрнста Толлера, Лиона Фейхтвангера, Герберта Иеринга, Арнольда Цвейга… Не хватало лишь Курта Тухольского. Находясь в Швеции, он прислал Осецкому письмо, чтобы подбодрить и попросить только об одном: «Чтобы он вышел из тюрьмы „не перевоспитанным“». Эти слова отсылали к фразе, которую написал Осецкий в 1927 году, после того как впервые был осужден на месяц за оскорбление армии (который он успешно отсидел):
Нас могут осудить сегодня, завтра, послезавтра. Мы примем это, но будем гордиться тем, что не позволим себя «перевоспитать»; напротив, мы станем более энергичными, более целеустремленными, более резкими, более стойкими. На то мы и журналисты.
Не хватало и Вальтера Крайзера, второго осужденного; он скрылся за границей. Осецкий даже не рассматривал возможность отъезда: он очень ясно описал свои мотивы:
Я сажусь в тюрьму не из соображений лояльности, а потому, что в заключении мне более некомфортно. Я не падаю ниц перед красным бархатом, окутывающим величие суда, но, как арестант прусского исправительного учреждения, становлюсь вещественным доказательством приговора политически тенденциозного и юридически крайне произвольного.
Фотография сделана в роще около тюрьмы «Тегель», той же самой, из которой за три года до этого Альфред Дёблин выпустил Франца Биберкопфа, антигероя своего романа «Берлин, Александерплац». Солнечный полдень. В глубине фотографии виден любопытствующий, который, облокотясь на свой велосипед, созерцает эту сцену: группу людей, торжественно собравшуюся на маленькой полянке. Случайный прохожий стал свидетелем тайной встречи, поскольку, согласно особому приказу, принятому в спешке, чтобы избежать вызывавших опасения первомайских демонстраций, с апреля того года были запрещены «стихийные собрания на свежем воздухе». Однако организаторам удалось добиться разрешения на полуторачасовую встречу и чтобы полиция не высылала патруль.
Присутствующие приехали в тюрьму разными путями и на разных транспортных средствах. Осецкого доставили на частном автомобиле из его кабинета на Кантштрассе. Альфред Польгар, который заехал за ним, отмечал, что именно Осецкий воодушевлял всех остальных. Кроме того, Польгар говорил, что ему хотелось стать свидетелем того, как, выйдя из помещения, издатель журнала бросит ностальгический взгляд на свой письменный стол; однако, по его словам, это письменный стол бросил ностальгический взгляд на своего привычного хозяина.
Есть и вторая фотография, снятая несколькими минутами позже. На ней изображен Осецкий со своими адвокатами, Рудольфом Ольденом и Куртом Розенфельдом, в момент пересечения порога тюрьмы: три сутулые фигуры вот-вот исчезнут в дверном проеме. Цвет кирпича неразличим – тогда цветная фотография еще не получила широкого распространения – однако нет никаких сомнений, что он был цвета обложки журнала. Не слышны и подбадривающие крики хора сопровождающих, однако участники говорили, что они были громогласными.
Осецкого ожидала камера, которую он позднее опишет как «большую ванную комнату». В ней он мог читать книги и прессу, и даже писать, но не публиковать написанное. Адвокаты добились освобождения от ношения тюремной робы, и ему было разрешено ходить в гражданском. В первом письме, отправленном из камеры, Осецкий признавался жене, что то, что, как он считал, должно было стать самым грустным моментом его жизни, на деле оказалось моментом, которым он гордился, как ничем другим. Плохим – и худшим из всего – оказался запрет на курение, который он считал «абсолютно варварским». Однако он еще не знал, что условия следующего заключения будут гораздо хуже.
В следующий раз Осецкого заключили в тюрьму после прихода нацистов к власти. Die Weltbühne не удалось выполнить свое намерение «избежать путешествия в Третий рейх» (еще один из девизов, оставленных Тухольским). Таковой была главная цель последних лет его существования. Еще в начале 1930 года Осецкий писал, что «национал-социалистическое движение исчезнет таким же загадочным образом, как и появилось». Однако через несколько месяцев, когда в Парламенте было более сотни депутатов от НСДАП, и после демонстрации силы в случае с фильмом по Ремарку, он изменил свое мнение:
Четырнадцатого сентября фашизм добился своего первого крупного успеха. Сегодня ему удалось снять с показа фильм, завтра он сможет уничтожить что-то еще. <…> Фашизм можно победить только на улице. Против национал-социалистической толпы сработает только логика большей дубинки. И чтобы укротить ее, есть только одна политика: À corsaire, corsaire et demi[17]!
Кроткие речи убежденного пацифиста остались в прошлом.
Выборы сентября 1930 года побудили авторов журнала объединить усилия для борьбы с нацистами, однако существовали сомнения относительно того, как следовало действовать. Некоторые считали, что лучше всего предупреждать о последствиях того, что произойдет, если Гитлер станет канцлером. Эрнст Толлер, например, писал в октябре 1930 года:
Пора похоронить опасные иллюзии. Не только Демократическая партия, но и социалисты с коммунистами склонны считать, что лучше всего было бы позволить Гитлеру править, чтобы он «поскорее выдохся». Но они забывают, что национал-социалистическую партию характеризует не только воля к власти, но и воля к ее удержанию. Гитлер будет рад прийти к власти демократическим путем, но ни в коем случае не захочет от нее отказаться по требованию демократии.
Через несколько месяцев Эрих Мюзам предупреждал:
Никто не ставит вопрос, что нужно будет делать, когда начнется пляска Третьего рейха, когда какой-нибудь Гитлер распустит все коалиции левых партий, когда немецкая законность будет состоять из расстрелов, погромов, вандализма и массовых арестов <…> Рабочие утешают себя мыслью, что их вовремя предупредят. Никто их не предупредит. Когда фашисты осуществят переворот, они первым делом арестуют, а еще лучше избавятся от всех способных организовывать массы, от всех лидеров оппозиции, которых они занесли в свои списки.
