В начале 1920-х годов в Германии работало уже тридцать пять процентов женского населения. Конечно, большинство из них были заняты в сфере услуг и торговли – работали продавшицами, уборщицами, портнихами, парикмахерами, а также в сфере текстильной промышленности, многие выполняли задачи секретаря, телефониста и стенографиста. Женщины составляли добрую часть работников мира театра – это были танцовщицы, певицы, актрисы. Однако с каждым годом появлялось все больше женщин с высшим образованием, занимавших должности среднего звена на предприятиях и в банковских учреждениях, или таких, которые строили карьеру на административных должностях и в вузах. Одной из первых женщин, получивших место преподавателя в вузе, стала в 1923 году химик Маргарет фон Врангель. Женщин нередко можно было встретить среди представителей свободных профессий: адвокатов, врачей или, как в случае Сильвии фон Харден, журналистов.
Социальная и экономическая эмансипация женщин вместе с уверенностью в себе и либерализацией нравов находила свое отражение и на улицах больших городов. По бульвару Ку’дамм спешили дамы с короткими стрижками, в костюмах мужского покроя и туфлях без каблука; они торопились на работу и, казалось, стремились соперничать с мужчинами за должности. По вечерам те же представительницы прекрасного пола выходили из дома на высоких каблуках, в коротких юбках, с бандо в волосах, накидкой на плечах и с сигаретой в мундштуке, зажатой между пальцев. Они наконец-то освободились от пут, доставлявших страдания их матерям, и теперь смотрели и двигались с вызовом. Временами они даже надевали цилиндры и вставляли в глаз монокли. Верх провокации!
Многие из этих женщин посещали «Романское кафе». Не все клиенты заведения взирали на это благосклонно (здесь Берлин не слишком отличался от других европейских столиц). В своей книге Las ciudades y los escritores («Города и писатели») Фернандо Саватер рассказывает, что несколько лет спустя первое появление в парижском кафе Симоны де Бовуар было расценено как акт неповиновения. Иногда дамы приходили в одиночестве и сидели также одни, как в случае с Сильвией фон Харден, которая обычно курила, пила свой привычный коктейль за одним из уединенных столиков в «бассейне для не умеющих плавать». Или же они составляли свой кружок, например «столик пишущих женщин», ставший известным даже среди самой консервативной мужской публики. Эльза Ласкер-Шюлер вела себя здесь как гранд-дама от литературы. Она увеличилась в объемах – прошли те времена, когда она питалась только орешками, – в кафе Ласкер-Шюлер теперь обычно заказывала чай с выпечкой, продолжала давать советы писательницам и журналисткам, разделявшим ее взгляды. У нее была любимая фраза, которой она списывала со счетов тексты, не казавшиеся ей убедительными: «Это мог написать и Гёте».
Молодежь шла в «Романское кафе» не только ради встречи с Эльзой Ласкер-Шюлер. Их привлекала туда и личность скульптора и художника Кете Кольвиц. С собранными назад волосами и грустным взглядом, она казалась тихой и кроткой старушкой – в 1925 году ей было почти шестьдесят. Однако ее творчество было полной противоположностью внешности: она работала в струе самого радикального экспрессионизма и крайне критического реализма.
В 1924 году Кольвиц вызвала споры своим плакатом против закона об абортах. Документ, принятый еще в 1871 году, предусматривал за аборт пять лет тюрьмы; это было еще одно поле боя для феминисток, поскольку он не только посягал на право принимать решения относительно собственного тела, но и приводил к жертвам, в особенности среди женщин простого происхождения. Не имея никакой поддержки, многие из них из-за аборта оказывались в тюрьме, а также получали травмы и даже погибали в результате варварских вмешательств и операций в ужасных антисанитарных условиях (считается, что, несмотря на угрозу тюремного заключения, в середине 1920-х в Германии проводилось до миллиона подпольных прерываний беременности в год).
На плакате Кольвиц изобразила закутанную в лохмотья беременную с младенцем на руках. За ее свободную руку цепляется еще один ребенок. Изможденное лицо женщины выражает бесконечную грусть; лицо ребенка, наполовину скрытое рукой, – вселенскую беспомощность и страх. Кажется, мне доводилось видеть подобные лица на полотнах и офортах Франсиско Гойи, например, в его серии «Бедствия войны»; я не эксперт в этой области, но выражения их лиц выглядят для меня похоже. Призыв, написанный на плакате Кете Кольвиц, – «Долой статьи уголовного кодекса, запрещающие аборт!» – не произвел незамедлительного эффекта. Однако он способствовал легализации прерывания беременности «по состоянию здоровья» в 1927 году, что открыло лазейку для врачей, сочувствующих пациенткам.
Еще одним завсегдатаем «Романского кафе» была скульптор Рене Синтенис: очень высокого роста, неуклюжая, с характерными для индейцев чертами лица, андрогинной наружности, столь свойственной этой эпохе. Даме было почти на двадцать лет меньше, чем Ласкер-Шюлер и Кольвиц, но она также порвала с семьей, чтобы посвятить себя искусству, отказавшись стать секретарем своего отца, видного адвоката. Сначала она работала моделью, затем стала скульптором. Ее авторству принадлежат бюсты писателей Иоахима Рингельнаца и Андре Жида. Она также ваяла спортсменов, среди которых – бегун Пааво Нурми, Летучий финн, завоевавший две золотые медали на парижской Олимпиаде 1924 года. Синтесис предпочитала изображать спортсменов – жокеев, гимнастов, легкоатлетов, а также футболистов, – однако мировую известность ей принесли пластичные фигуры, изображающие детенышей животных, – жеребят, поросят, оленят, щенков. Через много лет одна из ее скульптур, «Медвежонок», послужит моделью для статуэтки «Золотой медведь», которая каждый февраль вручается победителям Берлинского кинофестиваля.
Пожалуй, ни одна из женщин – завсегдатаев кафе – не вызывала столько любопытства, как Валеска Герт. Певица, танцовщица и актриса, она была удивительно пластична, обладала безудержным комическим даром и гуттаперчевым лицом, способным принимать самые невероятные выражения. Она прославилась своими эксцентричными пантомимами, изображающими боксеров, проституток, ипохондриков и умирающих, а также номерами, в которых шокировала неподготовленную публику, имитируя на сцене оргазм. Как и многие другие актрисы, Герт начинала делать первые шаги в кинематографе. В 1925 году, о котором идет речь, она приняла участие в съемках фильма Георга Вильгельма Пабста «Безрадостный переулок», в котором сыграла портниху-сводню. Главную роль – девушки, которая продает себя, чтобы помочь своей разоренной семье, – сыграла молодая Грета Гарбо. Действие фильма происходит в послевоенной Вене, однако некоторые из сцен – длинные очереди в магазины, публичный дом за швейной мастерской – переносили берлинского зрителя в жестокие и совсем недавние годы гиперинфляции.
«Романское кафе» прекрасно подходило художникам для поиска женских моделей, которые бы воплощали собой современность. В их числе был и Отто Дикс, одержимый поиском «новой женщины». За несколько месяцев до того, как заприметить в кафе Сильвию фон Харден, он смог убедить позировать себе танцовщицу Аниту Бербер. На портрете она изображена облаченной в облегающее платье кричаще-красного цвета, с волосами, выкрашенными в рыжий, с полуоткрытыми красными губами, погасшим взглядом и лицом, выбеленным рисовой пудрой, чтобы еще больше подчеркнуть красный шелк платья и красную стену на заднем плане. Словно вся ее жизнь была окрашена этим цветом.
Мне не удалось определить, где Отто Дикс познакомился с Анитой Бербер. Представляю себе, что это также случилось в «Романском кафе», но доказательств у меня нет. Весьма сомнительно, что это действительно произошло там, поскольку Бербер проводила целые дни в кровати и вставала лишь для того, чтобы подняться на сцену, а потом пройтись по самым непристойным заведениям Берлина. Она превратилась в икону ночной жизни, в сексуальный миф эротизированного города, который уже клеймили – или, напротив, рекламировали – как «Берлин-Содом» или «Берлин-потаскуху».
