– А как звали дочь Предслава и жену Вещего, мать Олега Моровлянина?

– Того не знаю, дочка. Слишком скоро она упокоилась – имя её позабылось, наши плесковские моравы его не ведали, а у отца твоего я не спросил. Он ведь приезжал ко мне в Плесков, в тот год, когда тебе пять вёсен исполнилось. Якобы за данью, а по правде Вельду искал. Любил её Моровлянин, забыть не мог. Так что знай – ты дитя желанное, плод истовой любви. И родом твоя мать не хуже Плеснеской княжны. Вельда по отцу тоже княжна… Просто Вещий водимою женой не позволил Моровлянину Вельду взять. Не с варяжской кровью пожелал сына роднить, а с русской. Ты же сама от Асмуда слыхала, что здесь, в Киеве, русь своими считается, а варяги – чужаками. Потому Вещий и женил его на дочери князя из Плеснеска. Видно, надеялся всё же, что Олег Моровлянин сумеет стол киевский отвоевать – род княжеский положить, снять с себя проклятье Рюрика, а тесть нарочитый поможет ему. Не вышло… Когда Моровлянин ко мне приезжал, я не сказал ему о тебе, и не только потому, что сам к тебе прикипел и от сердца не мог оторвать. Хотя и потому тоже, чего уж врать… Но более всего меня остановило опасение, что погубит он тебя. В отце твоём – божественная кровь Вещего дремала, не было в нём отцовой удачи. Так что уж не взыщи, доченька…

– Батюшка… Да разве я могу тебя в чём-то упрекать, – Ольга вновь залилась слезами. – Я никакого другого отца и не пожелала бы. Я в Плесков хочу, с тобой…

– За моей спиной всю жизнь хорониться не будешь, доченька. Я ведь не вечен, красавица моя, – Яромир вздохнул. – Я богов не устаю благодарить, что позволили мне тебя вырастить и дать тебе положенное по праву рождения – Киевский престол. Не иначе, сам дух Вещего помог. В твоём родном отце божественная кровь дремала, а в тебе пробуждается – ты у меня не только красавица, но и разумница, и отважная… А то, что с Игорем тебе нелегко, тоже я знаю. Коли уж совсем невмоготу станет, пожалься Асмуду, он умеет укрощать нрав князя. Ну, думаю, и сама сумеешь справиться. Ведь кроме божественной крови твоего деда, течёт в тебе кровь колдовская руянская – не только от бабки Прибыславы, моей сестры, но и от матери Вещего – та тоже с Руяна32 была. Не единый муж не устоит перед тобой, коли того пожелаешь. Просто молода ты совсем, ещё бы пару лет тебе в девках походить, ну уж как сложилось, – Яромир поцеловал её в лоб и ещё напутствовал: – Боли и слёз врагам не показывай, раздоры прежде войны миром уладить старайся, но обидчикам, коли и замирились, веры не имей…

Яромир, его гридни и челядь стали собираться. Отец уговаривал Ольгу не ездить на Почайну, но она лишь упрямо мотала головой. Вместе с Искусеном, Первушей и Фроди они отправились провожать князя Плесковского на пристани.

На Подоле правила обычная суета. В конце лета ладьи редко прибывали в Киев, а вот покидали часто – купцы разъезжались по зимовкам. Но торжище всё ещё шумело, и никому вокруг не было дела до чужих горестей и скорбей. Вместе с Яромиром из Киева отбывали новгородские гости, те, которые весной следовали с Ольгой в Киев. Свободные ладьи, перевозившие Ольгиных гридней и родню, были заполнены товаром, на вёслах сидели нанятые гребцы. Два месяца всего пролетело, а казалось, что целая жизнь прошла.

Ладьи отчалили от пристани под пронзительные крики чаек. Батюшка не стал стоять на корме, а сразу скрылся в небольшом шатре, раскинутом для защиты седоков-путешественников. Ольга же не спешила покидать пристань. Затуманенным слезами взором провожала она уплывающие ладьи, пока они не потерялись из видимости, смешавшись с прочими стругами.

Вот и оборвалась ниточка, что связывала её с прежней беззаботной жизнью под надёжной защитой батюшки. Нет у неё больше защиты. Нет надёжных рук, чтобы обняли и успокоили, плеча крепкого, за которым можно спрятаться, нет спокойной, разумной воли, что вела бы намеченным путём и объясняла, как поступить нужно, как жить следует. И теперь всё в её жизни решает воля супруга, неуправляемая и жестокая, как разгулявшаяся стихия. Ольга чувствовала, как рвутся из груди рыдания, как невозможно дышать, будто железные тиски сдавили горло. А рыдать в этом людском муравейнике, под взглядами множества любопытных глаз, было нельзя.

– Поедем в Высокое, – шепнул Искусен, и она лишь смогла кивнуть.

Всю дорогу Ольга глотала слёзы, низко склонив голову. Наконец, дорога закончилась, и дом Томилы распахнул перед ней свои двери. Искусен махнул рукой встречавшим их домочадцам, пресекая неуместные расспросы. Ольга взбежала по лестнице в Лелину горницу, упала на сестрицыно ложе и зашлась в рыданиях. Слава богам, никто не пришёл с утешениями, и Ольга рыдала, пока силы и слёзы не кончились. А потом просто лежала, глядючи в потолок, не ведая счёта времени.

Наконец, тревожное терпение родственников кончилось, и в горницу осторожно заглянула Леля.

– Как ты, Олёнушка? Покушать спустишься? Или принести?

– Спущусь…

За столом в горнице собралось всё семейство, даже Малина с младенцем пришла, и все по очереди его нянчили. Никто Ольгу ни о чём не спрашивал, не жалел, переговаривались негромко о делах насущных да хозяйством занимались, будто день был самый обыденный.

Когда первые сумерки затенили окно, Томила тихо проронил:

– Пора возвращаться в свой дом, дочка.

И от этих слов в душе у Ольги всё перевернулось, глаза вновь налились-заблестели слезами.

– Ну-ну, что ты, – потрепал её по плечу Томила. – Ты не думай – мы же не гоним тебя. Коли можно было бы, насовсем у себя оставили. Но ведь сама знаешь – нельзя… Ты теперь жена мужняя и должна рядом с супругом быть.

– Спасибо за тепло и кров, Томила. Чем смогу, всегда помогать вам стану.

– Да не надобно помогать – себя береги. Ну всё, поезжай. А то гридни твои напрочь истомились, – он приобнял её за плечи и проводил к дверям.

Путь на лошади от Высокого до Киева занимал немного времени, но в конце месяца серпеня вечера уже были коротки, и ночь наступала быстро – здесь в Киеве гораздо быстрее, чем в Плескове и Новгороде, – Ольга добралась до княжеских хором, когда почти стемнело. Нестройное хмельное разноголосье разносилось по двору: князевы гости покидали терем через Красное крыльцо. Их было немного: большинство сотрапезников уже разъехалось.

Ольга обогнула терем и вошла в дом через переднее крыльцо. Внутри повсюду горели масляные светильники и свечи.

– Князь там? – спросила Ольга у стражника в сенях, качнув головой в сторону Пировальни.

– Князь в жилой покой изволил подняться, – ответил гридень. – Почивать, видать, пошёл.

– Давно?

– Невдавне, княгиня.

Вознося молитвы о том, чтобы князь ещё не успел наведаться к ней в ложницу, Ольга миновала сени, поднялась по лестнице. Сердце опять защемило от тягостных мыслей и тревожных ожиданий. И не зря. В приёмной горнице она услышала какие-то чуждые звуки – шум, вздохи, стоны. Ольга толкнула дверь в опочивальню, вошла и увидела на своём ложе сплетённые любострастием тела. Ольгино сердце учащённо забилось. Присмотревшись, она узнала супруга и одну из своих прислужниц. Ложе было развёрнуто к двери боком, и соители тоже увидели её, что, однако, не помешало им продолжить жаркие утехи. Чернавка изгибалась, приникая к князю, стонала, но явно не от боли и не от огорчения, напротив, гляделась увлечённой любовным действом. А Игорю как будто это нравилось, подстёгивало его пыл и страсть.

В Ольгиной голове вдруг мелькнула отстранённая мысль – вот как, оказывается, можно вести себя на супружеском ложе – ранее ей ни разу не случалось быть столь явным видоком чужих любовных забав.

Она резко развернулась. Чувствуя, как не хватает ей воздуха, вышла из покоев, бегом побежала по лестнице, ничего перед собой не видя, и вдруг налетела на кого-то. Этот кто-то обхватил Ольгу и, крепко к себе прижав, зашептал:

– Не беги, княгинюшка, токмо хуже сделаешь. Перетерпи обиду. Смирись.

Это была её вторая прислужница – Любава.