– Инвестируют не в бизнес, а в человека. В яркого, крепкого, харизматичного, целеустремлённого. Вот такого как вы.
Мы ушли, а тот так и остался стоять под накрапывающим дождём, прикидывая почём нынче килограмм пищевой нержавейки, и как быстро местные спецы раздербанят сверкающие немецкие линии на металлолом.
Всю ночь по окрестным деревням оттопыривались певчие псы. К утру охрипшие, легко загасились петухами и разбрелись отсыпаться по сгнившим будкам.
Снег сменялся дождём, дождь сменялся снегом. Череда одинаковых то ли дней, то ли скупых календарных дат неожиданно лихо сказывалась на нашем психическом состоянии, истощая не столько силы, сколько порывы. Выхолащивала энтузиазм.
– Хорошо хоть коровососущие не летают, – попытался я поднять боевой дух. – Не сезон. У меня на этих оводов со слепнями особый зуд.
– А знаешь, – как-то раз высказался Костя, когда брёхали по серо-коричневой жиже обратно с большака, – можно сотни раз сожалеть об этом сиром домишке в жопе мира…
– Почему ж это сожалеть? – запротестовал я, ведь изба принадлежала моей родне.
– Потому что рядом с ним ничего нет, – спокойно объяснил Костя, – нет ни школ, ни фабрик, ни моря, ни гор, ни водопадов, ни парка культуры и отдыха с кафе или столовой. Даже часовни какой и то нет. Нет ни телефона, ни телеграфа, ни железной дороги, ни рейсового автобуса. А велосипед здесь бесполезен, по этой грязи не проедет. То есть в нём, в этом убогом домишке нет никакого смысла. Жизнь обошла его стороной. Прошла и не приметила, не заприветила. И всё-таки иной раз наполняешься радостью по поводу того, что он есть!
– И что это за повод? – сдался я.
– Вот ты находишься в жопе мира. Ты устал, запыхался, озяб, заколдобился, тебя корёжит и плющит, но через каких-то метров триста тебя ждёт тёплый дом, где ты можешь скинуть сапоги и развалиться на вековом кожаном диване. А кроме того, сидя в мороз в деревянном сортире под гостеприимной вывеской «уссадьба», так приятно осознавать, что НАТО можем уничтожить одним махом… Это ли не настоящее счастье?
– Однако если бы ты находился в какой-то другой жопе мира, ты был бы всего этого лишён, так как в другой этой самой жопе у тебя такого домишки нет!
– Вот-вот!
– Интересно, сколько их на земле?
– Кого? – не уловил Костя.
– Этих самых жоп мира. Представь: «Революция в туриндустрии! Путешествие по жопам мира!» Можно я застолблю создание монографии?
Костя толкнул калитку и прислонил мешок к пожухлой кочке.
– Хочу солнца. Срочно. Если прямо сейчас его не включат, я не поверю, что оно вообще существует.
Ультиматум был так себе, но Партком Парткомыч услышал моего друга и сжалился над ним. Слабенький новорожденный лучик едва коснулся наших щёк. Мы не успели даже зафиксировать, в каком секторе неба находилась в тот момент надменная звезда.
– Пошли жарить грибы, – проронил Костя сквозь зубы, когда всё кончилось.
Вылазка подходила концу, ибо закруглялся в ней смысл. В итоге в Москву уехал мешок капусты, полмешка гречки, полтора мешка картофеля, авоська лука, кулёк чеснока и два мешка яблок. Пришлось тащить обратно и половину ширпотреба, на который колхозники рот разевали, но меняться им было уже нечем. Житьё-бытиё в сквернозёмной зоне рискованного земледелия давало о себе знать: перезимовать бы самим. Это у иных там, о чернозёмах – роскошное раскованное земледелие. Хотя разгильдяйства и не меньше.
Накануне отъезда топтались с Костей под куском укрывного целлофана, ибо изрядно дождило. Обдирали раздавшуюся, вполне довольную своей сирой жизнью, траченную лишайником черноплодку. Обдирали остервенело, словно мстили бессловесному кусту за тупиковость бытия, за тупизм идей. Наварили в Москве целый таз варенья – ели его всю зиму. Пряное, терпкое, вяжущее – и не кончающееся! К весне возненавидели до тошноты. Почему-то никто из нас не догадался добавить в варенье яблок. А ведь они гнили. Не успевали мы их сгрызать.
Нахлынувшие воспоминания о прошлогодней поездке не отменяли голод сегодняшний. Через час Костя полез проверять утятницу. Откинул крышку духовки, уцепился за чугунные уши через дырявую фуфайку с начёсом, чтобы не обжечься. Потянул на себя. Сдвинул массивную крышку. Опахнуло разваренной гречкой с луком и перцем. Организм мгновенно и обильно дал слюну. Но обломал утёнок. Сизый и осклизлый, за час томления в духовке его внешний вид не изменился ни на йоту. Мы смотрели на него в четыре внимательных глаза, и у нас даже не мелькнуло желание ткнуть в пупырчатую шкурку кривой алюминиевой вилкой.
Утятница задвинулась обратно. Я достал отощавший мешок сухарей, что бабуле прислали родственники с Украины. Конечно, изначально в посылке была и домашняя колбаса в натуральной кишке, та, которая «пальцем пиханная», и сало, и семечки, и даже мак – но всё это добро давным-давно утилизировано по прямому назначению. Лишь пара горстей сухарей – это всё, что осталось на дне фанерного ящика, крышка которого расписана химическим карандашом: «ценность десять рублей», адрес, индекс…
Десять рублей, хмыкнул я. Да за десять рублей и десятой части содержимого той посылочки не отхватить. Нет таких цен давно! Повезло, что на почте не спёрли.
На плите деликатно засопел чайник. Мы молчали, он посапывал. Опухший тактично привлекать к себе внимание, чайник в итоге отринул ложную скромность и захрапел, чем без труда вывел нас из гнетущего оцепенения.
Сосали сухари, растягивая их на долгие минуты ожидания главного блюда недели, пытаясь выжать из каждого кубика все его скудные калории. Молчали. Ибо не болталось. Вообще мы с Костей уже давно перестали активно общаться, что-либо обсуждать, спорить или что-то рассказывать друг другу. Как-то и без того всё было понятно. Понятно, что ничего не понятно. Но оно ж и так понятно. Можно особо не распространяться по данному поводу. А заодно и по любому другому тоже.
Миновал тревожный август. По осени оживилась горбушка. Я традиционно катался на толчок по субботам, менялся фирменными пластинками. Принцип простой: бродишь среди пиплов, вымениваешь интересную пластинку, дома записываешь её себе на магнитную ленту переславской фирмы «Славич». В следующие выходные обмениваешь пласт ещё на что-нибудь радостное. Так домашняя фонотека по крупицам пополнялась качественно звучащими «мастера́ми», то есть первыми копиями с винила.
Вот только по итогам вереницы обменов выяснялось, что рыночная стоимость товарной единицы необратимо снижается. Рано или поздно приходилось добивать пятёрку, а то и чирик. Яша укорял меня за отсутствие коммерческой жилки. Я возражал ему, что жилка эта у меня есть, только вот почему-то она на музыку не распространяется. А сам успокаивал себя, что на круг всё равно выходит дешевле, чем заказывать в «Звукозаписи» у Алика на проспекте Мира, 39.
Впрочем, иные альбомы живьём не попадались, и услугами заведений приходилось пользоваться. Так, например, салон Аверьянова на Ленинском, рядом с универмагом «Москва», был единственным местом, где можно было разжиться записью двойного альбома группы Genesis The Lamb Lies Down on Broadway 1974 года. Этой пластинки не было даже у Алика, до «Звукозаписи» которого мне было пять минут пешком от дома.
Сам же Яша уже тогда замахнулся на построение собственной коллекции нулёвых первопрессов в полном фарше, то есть со всеми вкладками и постерами. Сделки традиционно закрывались в его пользу. Уж если Яша продаёт пластинку, будьте спокойны, навар у него есть. Он не просто был «доставалой». Он был одним из самых успешных «доставал» редкостей среди всех местных пиплов. Приёмчики Яши были достойны зависти. Стои́шь, бывало, с Яшей в эпицентре тусни, ля-ля о том о сём. Вокруг вертятся знакомые рожи с заученными до скуки списками одних и тех же пластинок на обмен, месяцами порхающих по кругу из рук в руки. И тут… он незаметно исчезает! Объявляется через полчасика и видно, что сумка заметно потяжелела.
– Вон, – говорит, – видишь, человечек бродит. Это Санюга Пюпитерский. Ес-сно, как легко догадаться, из Питера. Я только что перехватил его на аллейке и выгреб у него всё самое интересное.
