Я опираюсь локтями на перила. Мои темные кудри начинают пушиться, а мысли неустанно дергаются вперед, как стрелка часов; устремляются к работе, потом к вопросу о том, во сколько допустимо выпить бокал вина, чтобы не было уж слишком рано, а потом к Энни. Перед мысленным взором встают картины. Вот мама шагает по пляжу, усадив малышку Энни к себе на плечи. Вот Энни свернулась в клубочек на диване, точно зверек, в гнезде из подушек, обложенная гаджетами; ее веснушки, оранжевые как хурма, не повторит никакая кисть визажиста. Я скучаю по этим веснушкам. Скучаю по ней. И я до сих пор отчетливо помню, как будто это было пару часов назад, как я ощупывала подушечкой пальца ее первый зубик, еще скрытый под воспаленной алой десной и рвущийся наружу.

Краем глаза я замечаю, как цапля, моя птица свободы, спускается на берег канала и замирает, точно статуя. Я улыбаюсь ей. У меня звонит мобильник. Увидев незнакомый номер и подозревая, что это спам, я сбрасываю. Звонок повторяется.

– Алло… Простите?.. Да, Сильви. Сильви Брум… Что? – У меня перехватывает дыхание.

Цапля распахивает огромные крылья и не двигается, застыв в стремлении к полету. Время замедляется. Слова «несчастный случай» занозой вонзаются в запекшийся лондонский день. А потом в воздухе раздается плеск крыльев, и все – моя цапля улетела.

С ЗАРОСШЕЙ ОБОЧИНЫ выскакивает фазан, и Рита вздрагивает. Она ждет, пока птица благополучно скроется в лесу, и только потом въезжает в ворота особняка Фокскот. И тут же морщится от царапающего металлического звука. Остается лишь надеяться, что Джинни его не услышала. Пусть первый день пройдет гладко, безо всяких дурных знамений.

– Машина сказала «ай», – объявляет Тедди с заднего сиденья. Он вытянулся во всю длину, уложив голову на колени старшей сестре и уперев босую ногу в стекло. Расстегнутые лямки его комбинезона раскачиваются из стороны в сторону. Почти всю дорогу Тедди дремал, в то время как Гера не теряла бдительности, набив щеки «Блэк Джеками»[4]. – Но не волнуйся, Большая Рита. В этот раз ты поцарапала ее с другого бока. Теперь с обеих сторон будет поровну, – мило добавляет он.

Рита поворачивается к Джинни.

– Простите, пожалуйста. – Главным образом за то, что она согласилась втайне вести журнал для Уолтера. Только сказать об этом нельзя.

Джинни пожимает плечами и улыбается. Это первая искренняя улыбка за весь день, как будто ее радует новая царапина на машине мужа. Рита не понимает, что творится между супругами Харрингтон. Каждый раз, когда ей кажется, что она поняла, появляется что-нибудь, что переворачивает все с ног на голову. Как тот нож.

Через два дня после пожара Джинни призналась, что спрятала от Уолтера вещи, предназначавшиеся умершей малышке, – он запретил «любые напоминания» о ней – под кроватью и теперь боялась, что больше никогда их не увидит. Рита тут же предложила за ними сходить. Она не понаслышке знала, что воспоминания нужно оберегать, как редкие драгоценности: такие маленькие, но такие бесконечно значимые.

По тонкому слою пепла Рита на локтях заползла под супружеское ложе Харрингтонов, зацепившись за край хохолком на макушке, и в конце концов нашла нежно-розовый вельветовый мешочек для обуви, плотно набитый вещами: одеяльце, кружевные пинетки и серебряная погремушка от «Тиффани», с которой малышке так и не довелось поиграть. Но, когда Рита уже начала вылезать и чуть не застряла – опыт показывал, что выбраться из неудобного положения бывает намного сложнее, чем попасть в него, – то заметила кухонный ножик, подоткнутый под матрас прямо на уровне подушки, будто ждущий, когда рука Джинни свесится с кровати и схватит его. Мысль об этом до сих пор пугает Риту. Неужели Джинни чувствует себя в опасности в присутствии мужа? Неужели Уолтер причинял ей боль? Он сам сказал бы, что у нее паранойя, а нож – это еще один тревожный признак трагически помутившегося рассудка, болезни, которая тенью легла на всю семью. Но так сказал бы Уолтер.

В конце концов, именно он и нанятый им врач отослали Джинни в «Лонс» через месяц после смерти малышки. Рита, которой доверили забрать ее спустя долгие восемь месяцев, никогда не забудет это место – фасад деревенского коттеджа, женщин с пустыми глазами, бродивших по саду в длинных ночных рубашках. Она заговорила с милой бабушкой, которая укачивала на руках подушку. Незнакомка рассказала, что живет здесь пятьдесят три года и уже сорок лет ее никто не навещал. Рита и представить не могла, что такие учреждения существуют. И поклялась сделать все, чтобы Джинни туда больше не вернулась.

– Ну. Вот. И все. – Рита глушит двигатель. Ее окутывает густая, мягкая тишина, будто уши заложило.

Оглядевшись по сторонам, она замечает небольшой коричневый автомобиль, со всех сторон изъеденный ржавчиной, припаркованный под разросшейся жимолостью. И не только он пребывает в таком печальном состоянии. Фокскот явно давно уже проиграл битву с лесом. Мощные корни деревьев во многих местах проломили ограду. В образовавшиеся пробоины нагло пролезла крапива, а колючий шиповник расползся по дорожкам, будто стремясь забраться в дом. Весь участок зарос. Рита надеется, что энергия детей поможет оживить это место.

– У-у! – вопит Тедди, распахивая дверь машины и устремляясь к деревянному крыльцу Фокскота.

В салон врывается лесной воздух, резко пахнущий зеленью, и, как ни странно, этот аромат кажется Рите знакомым, хотя и давно забытым. Волоски у нее на руках встают дыбом, будто наэлектризованные трением о воздушный шарик.

– Зачем мы вообще сюда приехали? – Гера будто не вопрос задает, а бросает камень с заднего сиденья.

Настроение падает под прямым углом. Рита не спешит отвечать, не желая подрывать авторитет Джинни, и напряженно наблюдает. Джинни отодвигает очки на макушку, в гущу волнистых темных волос, и с опасливой нежностью смотрит на свою тринадцатилетнюю дочь через зеркало заднего вида.

Гера отвечает ей немигающим взглядом бледно-льдистых, почти прозрачных глаз – они ей достались от Уолтера. Ее лоб закрывает челка с рваным краем. На прошлой неделе она стянула тупые кухонные ножницы и сделала себе такую стрижку, что ее мать буквально закричала от ужаса, когда ее увидела.

Джинни молчит, и тогда Рита поворачивается в кресле.

– Мы сбежали из грязного города до конца лета, – бодро заявляет она, хотя любит Лондон в августе, его беспокойную атмосферу и жару, пропитанную жирным запахом хот-догов. – Пока дом ремонтируют.

Джинни бросает ей благодарную улыбку.

– Но ты ведь всегда ненавидела Фокскот, мама, – возражает Гера.

Тедди, доверчивый, воспринимающий все буквально, ничего не понимает. Гера же, наоборот, понимает слишком много и беспрерывно подвергает сомнению то, что говорят родители. Она видела, как они недавно ругались в фойе: Уолтер обхватил Джинни за плечи, будто пытаясь вложить в нее толику благоразумия, а та отворачивалась от него, отказываясь смотреть ему в глаза. У Геры сейчас такое выражение лица, что она напоминает Рите ковшик с молоком, которое вот-вот выкипит.

– Вовсе нет, – тихо врет Джинни.

Рита закусывает щеку изнутри и чувствует себя неловко. Она знает, что у Джинни не было выбора. Ей пришлось поехать сюда, иначе у нее бы забрали детей. Рита была в шоке, когда Джинни призналась ей, что доступа к семейным средствам у нее тоже нет, кроме тех, которые выделены на ведение хозяйства;

что у привилегированной замужней женщины меньше свободы, чем у работающей на нее няни.

– Но… – начинает Гера, довольная тем, что впервые за долгое время полностью завладела вниманием матери.

– Ну, хватит, – перебивает Джинни. – Не сегодня, ладно, милая? И перестань есть конфеты. Испортишь аппетит перед полдником.

Гера хлопает дверью машины. Рита смотрит ей вслед, пока та топает к дому на рябых пухлых ногах. Если Джинни вдвое уменьшилась с тех пор, как умерла малышка, Гера, наоборот, стала вдвое больше. Рита находит обертки от конфет повсюду: в карманах Геры, под подушкой. За прошлый месяц она дважды попалась на краже из школьного киоска.