– Куда же нам? – прошептала Рема.

Бывший учитель немецкого языка, а теперь бургомистр, равнодушно пожал плечами:

– Не моё дело. Идите, пока живы. Или тоже в яму захотели?

Рема отчаянно замотала головой и потащила брата в лес. Тот упирался, не хотел идти, просился к маме. Рема не могла объяснить ему, что мамы больше нет. И никогда не будет. Что они теперь одни на целом свете.

Немцы заняли Зембин с ходу, в первые дни июля. Фронт не успел толком прокатиться по окрестностям. В лесу слышали выстрелы, мальчишки нашли полдесятка брошенных винтовок и остатки окровавленной советской формы. А уже через неделю фронт откатился и громыхал так далеко, что о нём напоминали только чужие серые солдаты, хозяйничавшие в домах, словно у себя дома.

Почти сразу жителям Зембина объявили о том, что всех евреев переселяют в дома вдоль Рабоче-крестьянской улицы по приказу начальника службы безопасности (СД) города Борисова Шенемана. Люди подняли было ропот, не хотели переезжать с насиженных мест, но им тут же объявили, что все, кто не послушается приказа, будет расстрелян.

Переселенцам не дали толком собраться. Гнали по улице пинками, прикладами. Люди бежали, теряя вещи, спотыкаясь и падая. Кричали и плакали дети.

В дома вдоль Рабоче-крестьянской улицы набились как селёдки в бочку. Из всего населения Зембина евреи составляли большую часть, а тут их затолкали на окраину. Спали на полу, на чердаках и в подвалах. Спали сидя, вжимаясь спинами в углы хат.

Появилось новое начальство. Глава службы безопасности (СД) города Борисова Шенеман, служащие гестапо Берг и Вальтер, комендант города Борисова Шерер, комендант Зембина Илек, переводчик Люцке, бургомистр Зембина Давид Эгоф, начальник отделения полиции Зембина Василий Харитонович, его заместитель Феофил Кабаков и полицейские из местных жителей: Алексей Рабецкий, Константин Голуб, Григорий Гнот, Константин и Павел Анискевичи, Яков Копыток.

Полицаи ходили по домам, выгоняли на улицу жителей, обыскивали. Если находили то, что понравится, забирали себе. Григорий Гнот заглянул в дом, в углу которого с двумя детьми ютилась Хася Ходасевич.

– Ну-ка, жиды, выворачивайте карманы!

Григорий был сильно пьян, его покачивало. Глаза белые, почти невидящие. И от этого винтовка в руках была ещё страшней. На сбившихся в плотную кучу людей словно смотрело три глаза. Два слепых, залитых алкоголем, и один мелкий, чёрный, хищный, несущий смерть.

– Кому сказал! – Гнот выхватил из кучи старика Шендерова, потащил его за собой во двор. Ветхий дед даже не сопротивлялся, повис на руке полицая и только громко, протяжно вздыхал. Видимо, боялся даже вскрикнуть.

– Гоните деньги, иначе застрелю старого козла! – заорал Гнот.

Швырнул старика на землю, пнул сапогом.

– Даже до трёх считать не буду. Пристрелю и всё тут!

– Нет у нас денег, – подала голос одна из женщин. – Вы же всё уже забрали.

– А вы пошукайте получше! – захохотал Гнот и протянул к женщине трясущиеся лапы. – Или мне самому пошукать?

Ему отдали пук из платков, какой-то одежонки.

– Тряпки? – поморщился полицай. – Зачем мне ваши тряпки?

– Ничего больше нет, – ответил тот же голос.

– Ладно, – смилостивился Григорий. – Давайте хоть это. С паршивой овцы шерсти клок.

Он сгрёб жалкую еврейскую одежонку и пошёл бандитствовать к соседнему дому.

Брат Ремы плакал половину ночи, вздрагивая и прижимаясь к матери. Никак не мог успокоиться. Так его напугал страшный человек с ружьём. Тяжело дышал старик Шендеров. От удара у него что-то оборвалось в груди, и он выдыхал с присвистом. Невестка рукавом вытирала пот со лба старика.

В середине августа 1941-го полицаи отобрали среди жителей гетто восемнадцать мужчин покрепче и приказали выкопать на северной стороне посёлка огромную яму. Евреи зароптали, в голос зарыдали женщины.

– Дурачьё! – сплюнул себе под ноги полицай Голуб. – Кому вы нужны? Видите, по полям техника сгоревшая стоит. Будет мешать работать на поле. Надо её убрать.

Евреи немного успокоились, принялись за работу. Вскоре яма была готова. Огромная, почти пятьдесят метров в длину, с земляными ступеньками, спускающимися на самое дно.

Утром 18 августа полицаи Гнот и Голуб ходили вдоль по Рабоче-крестьянской улице с криками:

– Жиды, эй, жиды! Все на выход с документами! Брать с собой документы! Всем собраться у базара! Выходите, выходите!

– Что-то не так, – прошептала Хася, прижимая с себе сына и дочь.

– Бежала бы ты, баба, – синюшными губами произнёс старик Шендеров. – Детей бы спасала.

– Куда бежать? – чуть не плача, спросила Хася. – Кругом они.

– Может, ещё обойдётся, – сказал кто-то. – Проверят документы и домой отпустят.

Голуб с Гнотом выгоняли людей из домов, пинали их, направляя толпу к базару. Вдоль всей улицы стояли другие полицаи и немцы. Неподалёку прохаживались офицеры, переводчик в гражданском пиджаке и бургомистр Зембина Давид Эгоф.

Евреев группами выводили на базарную площадь, ставили на колени. Полицаи шарили по карманам, отбирали документы. Старик Шендеров переступил порог дома и тут же упал, он задыхался, лицо у него совсем посинело.

– Поднимите эту падаль! – крикнул полицай. – Нечего тут валяться.

Кто-то из родственников подхватил старика, помог подняться.

– Пусть Бог примет мою душу, – прошептал Шендеров.

Его тоже заставили стать на колени. Но через минуту старик не выдержал и упал лицом вниз. Голуб подскочил к нему, ткнул винтовкой.

– Готов, – равнодушно заключил он. – Сам подох.

Немцы отобрали двадцать самых сильных мужчин.

– Идите, надо работать! – крикнул переводчик.

И группа потянулась к лесу, а точнее, к яме.

– Что там? Куда их? – завопили бабы.

– Стоять тихо! – рявкнул Гнот. – Сейчас прикладом получите! Стоять, я сказал!

Через несколько минут от леса донеслись выстрелы.

Толпа взревела, люди начали подниматься. Полицаи бросились вперёд, работая кулаками, ногами, прикладами.

– Сидеть! Сидеть!

Отбили ещё одну группу в пятнадцать человек. Отвели к лесу. Выстрелы! И ещё одну! Выстрелы!

Толпа быстро таяла. И вот уже поднимают Хасю с детьми. И ведут к лесу, к страшной яме, заваленной телами. Ставят на краю. Поднимаются винтовки.

Офицеры с переводчиком стоят в стороне, наблюдают. Один фотографирует.

За минуту до смерти, охваченная какой-то безумной надеждой, Хася толкнула дочь и сына к немцам.

– Скажи им, что вы не евреи! Скажи, что у тебя русский отец, значит, вы тоже русские!

– Мама!

– Иди, я сказала! Иди!

Не было времени даже попрощаться, даже обернуться на мать. Рема сжала покрепче ладошку брата и двинулась к переводчику, стоявшему чуть в стороне от немцев.

– Дяденька!

Переводчик с удивлением глянул на пару детей, возникшую у его ног.

– Дяденька, – чуть не шепотом сказала Рема. – Это ошибка. Мы не евреи. Мы русские.

Переводчик поморщился, но почему-то не стал прогонять настырную девочку. Стоявший рядом с ним немец спросил что-то у него. Тот ответил. Немец бросил короткую фразу.

– Кто может подтвердить твои слова, девочка?

Рема растерянно оглянулась. Сзади грохнули первые выстрелы. Закричали люди. Переводчик начал терять терпение.

– Ну? Кто может подтвердить?

Взгляд Ремы вдруг упал на Давида Эгофа, бургомистра. Совсем недавно этот человек был учителем. Он знал их семью, отца.

– Вот, господин Эгоф может подтвердить, – Рема указала рукой на бывшего учителя.

Переводчик подозвал Эгофа. Предатель чуть ли не рысцой подбежал, оскальзываясь на отвалах сырой земли.

– Да, господин переводчик?

– Эта девочка утверждает, что вы их знаете. Что их отец русский, а значит, они тоже русские. Это так?

Эгоф оторопел. За его спиной Гнот и Голуб добивали партию евреев. Тела падали в яму, глухо стукаясь о предшественников.

– Так что скажете?

Эгоф посмотрел на Рему. Девочка закусила губу и посмотрела на него в ответ. Только одно его слово сейчас решало жить им с братом или умереть.