– Узнал о чем?! – Воскликнул я. – Ни о чем таком я не знаю! Только о том, что у него есть какое-то дело. Но разве этого достаточно, чтобы…

– Так я тебе расскажу, – предложила Агата.

– И слышать не желаю! – Воскликнул я и даже уши прикрыл.

– Желаешь или нет, – он все равно тебя прикончит, – пожала плечами Агата, доставая из кармана уже знакомую мне трубочку и плотно набитый холщевый мешочек. – Потому что не поверит. Он слишком многое потеряет, если информация просочится.

– Господи… – Я уронил голову и сжал ее ладонями. – Во что ты меня втянула, Агата? Ты такая, милая, славная девушка. Красивая такая. И говоришь такие невероятные, ужасные вещи! В мутных делишках замешана. Якшаешься с сомнительными личностями… И – куришь, Агата!

– Не расстраивайся, Йо-Йо, – отвечала она. – Обещаю, что когда все закончится, ты не останешься в накладе. И за все свои неудобства получишь сполна.

– Нет, Агата! – Я отшатнулся. – Ни в чем таком я не буду участвовать! Даже не надейся! Не буду и не хочу!

– Хочешь или нет, но ты уже участвуешь, Йорик. – сказала Агата. – И единственный способ покончить с этим – дойти до конца.

Я схватил бутылку, сделал изрядный глоток и дрожащей рукой поставил ее на землю. Агата завладела бутылкой и тоже пригубила.

– Не понимаю, что вы в этом находите, – сказала она, морщась. – У меня в селе гнали эту дрянь бочками и напивались до беспамятства, хотя на задворках у Селиванова росло… – она показала мешочек, затем вернула бутылку: «Впрочем, глотни еще. – Я вижу теперь, что сейчас тебе это действительно необходимо».

Стрекозы носились, шурша крыльями. Солнечные пятна шевелились у ног. Выпитая водка, бессонная ночь и все, что случилось с тех пор, как я покинул дом безмятежным, солнечным утром, брало свое. Меня одолевали безразличие и дрема.

«Я никуда не полечу сегодня», – думал я, поглядывая на Агату. Она была божественно хороша в кружеве тени и солнечных пятен… «Сегодня я не осилю ничего, кроме вот этой бутылки». И снова глотнул.

Агата сидела у стены и набивала трубочку. Ее нежные, чуть припухлые губы были приоткрыты; длинные ресницы опущены; взгляд чуть раскосых, с поволокой глаз отстранен. Жара и вся скверна этого мира будто не касались ее.

«В чем бы ей не пришлось быть замешанной, – думал я, – она не могла сделать это по своей воле или из дурных побуждений. Пусть ее слова и не вяжутся порою с ее красотой, – все равно, и они прекрасны, если их говорит она».

Тут я понял, что уже напился, и усмехнулся печально: «Нет. Я никуда не полечу сегодня».

– Расскажи Агата, – попросил я. – Расскажи все.

Тонкий аромат жженых листьев поплыл под кленами.

Нежные, теплые губы оказались вдруг близко; так близко, что я почувствовал свежесть ее дыхания, смешанную с благоуханием неведомых трав, и голос, чистый, как родник, поплыл, увлекая за собою…

***

Село наше было глухое. Никакие дороги к нему не вели, поэтому никто никогда не уходил из него и не приходил. Была еще Река, но и по ней никогда никто не являлся. Кроме Селиванова, только он ничего не рассказывал.

– Кто такой Селиванов? – Спросил я.

– Один знакомый, – не сразу ответила Агата. – Ты не перебивай, – попросила она. – Чтобы я ничего не упустила.

– Прости, —сказал я, погружаясь в полусон-полуявь; где лето, настоянное на травах, было вечностью; где пахло древней и гудроном. Где шел в отдалении поезд.

– Родителей своих я не помню, – чарующим напевом плыл голос. – Только бабку. Она меня воспитывала (читай – пускала в избу ночевать и иногда кормила), пока не опилась самогоном и не утонула в реке.

Она говорила, что родителей у меня никогда не было, что меня принесла Река. Она выловила меня из воды, когда стирала белье, и оставила с собою из жалости. «Хотя, – добавляла бабка, – и не надо было. Пущай бы плыла себе, куда плыла. Малохольная».

Не знаю, правда ли это, – на счет реки, – но на других селян я точно не была похожа. Те были дородны, приземисты и крепки; любая девка могла с корнем вырвать средних размеров сосну, а заблудившись в лесу изловить медведя и съесть, чтобы не пропасть с голоду. Я же не имела ни их форм, ни размеров, и даже мышь в амбаре вряд ли могла бы изловить. Поначалу ко мне относись, как к природной ошибке и уродцу, а потом привыкли.

Так и жили. Развлечений никаких не было, поэтому все гнали самогон. Те, кто не гнал, ходили к Селиванову, и я с ними. Селиванов не вел никакого хозяйства, отчего двор его густо зарос коноплей.

От Селиванова мы шли к заброшенному амбару. Пока другие клубились вокруг бочек и расползались, распевая песни, братаясь, ссорясь, пуская красного петуха, отстраиваясь заново, снова братаясь и ссорясь, мы лежали на сене и сквозь щели в кровле наблюдали, как плывут по небу облака. Мы. Девки. Парни считали наше увлечение зельем легкомысленным, и девки страдали без любви.

Так мы и жили, и жили бы дальше, если бы однажды, после грозы, которая налетела невесть откуда и также бесследно сгинула, не раздался звук моторов.

То не были наши деревенские тракторы. Трактор у нас был всего один, да и тот зарос мхом и превратился в пень задолго до моего рождения.

Звук шел сверху. В нашу деревню ничто никогда не приходило сверху; только дождь и прочая дрянь, поэтому мы выбрались из сена и припали к щелям амбара.

Это были они. Аэропланы.

Ярко раскрашенные, в таком ярко-синем после грозы небе, они были похожи на опасных, ядовитых насекомых. Они позли неспеша: ярко-желтый, темно-красный и зеленый, – переваливаясь с крыла на крыло. Замыкающий тащил за собою плакат, и те, кто умел читать, прочел и передал остальным: «ВОЗДУШНЫЙ ЦИРК. БРОДЯЧИЕ АВИАТОРЫ».

Никто из селян никогда не видел настоящих аэропланов.

Только изредка, на Ильин день, или на праздник Купалы на горизонте над лесом появлялась белая полоска самолетного следа, и тогда смотреть выходили всем селом.

Бабы говорили, что это антихрист ищет грешников. Мужики – что пришельцы на тарелках летят за самогоном. А деревенский наш дурачок Варфоломей мычал и тыкал в небо пальцем.

Теперь же бабы вытаскивали из изб иконы, крестились и голосили: «Пришел! Пришел Антихрист!!» Мужики хвастались кто за штоф, кто за полушку. Дети плакали, собаки лаяли, а Варфоломей сидел на паперти и ел пряник.

К слову сказать, Варфоломей не всегда был дурачком. Был он как все, только невоздержанным, и меры не знал, а кроме того, – первый на селе грубиян и охальник. Дурачком же стал после того, как наелся мухоморов, а после забрался к нам в амбар в поисках плотских утех. Девок на ту пору в амбаре не нашлось, но он, все перерыв в поисках, наткнулся на нашу заначку, которую скурил и, потеряв всякий контроль над собой, убежал в лес.

Если бы кто был рядом, все бы и обошлось. Есть у нас на такие случаи верное средство – травяной отвар, еще нашими бабками придуманный; он бы его живо в чувство привел. А так… пока хватились, да пока нашли… в общем, было поздно. С тех пор и жил Варфоломей в селе, как птица небесная. Стал он благостный, тихий, сияющий да приветливый со всеми, а об излишествах да о девках и не помышлял более. Сердобольные жители подкармливали его, заботились… по правде сказать, мне он таким нравился гораздо больше.

Теперь Варфоломей ел пряник, а мы раскурили кто трубочку, кто козью ножку, и стали наблюдать.

Аэропланы снизились и ходили теперь над самым селом. Они явно настроились приземлиться.

Паника поднялась неимоверная. Одни сжигали свои дома и уходили в дальние скиты отшельничать. Другие вили петли и прилаживали крюки к потолкам. Третьи пили, что было сил.

Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не Селиванов.