Появилась летучая мышь, прочертила кривую ломаную линию, упала и возникла вновь. Вот и вторая, и третья. И уже много их, стремительных призраков, внезапно устремляющихся то вверх, то вниз. Это остроухие ночницы. «Неужели, — приходит мысль, — все эти движения, что так радуют меня и волнуют, совершаются ночницами только для того, чтобы насытиться? И они даже не подозревают, как прекрасны их стремительные зигзаги в густо-красном небе?»

Ничего таинственного, в общем-то, нет. Все давно понятно и разгадано вплоть до известный каждому школьнику способности летучих мышей к эхолокации. И все-таки трепещущие в вечернем небе силуэты вызывают странные и волнующие мысли. Каждый раз смотрю на это, казалось бы, самое обычное для южных сумерек явление как на чудо. Вот живут же на свете необыкновенные существа: кружатся, мелькают, как тени, посылают тонкие, как уколы, звуки. И непонятно, почему так радостно видеть и слышать это…

А утром подходит Петр Егорыч.

— Ты мне поможешь? — говорит он. — Надо отловить и окольцевать остроухих ночниц.

Петр Егорыч специалист по летучим мышам, я ему немножко завидую. Очень интересная специальность.

— Конечно, помогу. С большим удовольствием!

Тогда Петр Егорыч поворачивается к чабану Максуту — юрта его стоит в полукилометре от нашего лагеря, и он частенько заезжает к нам на лошади.

— Вон тот унгур, — показывает Максут камчой на каменистый склон по ту сторону реки Боролдай. — Видишь? У входа дерево растет.

Говорит он на смешанном русско-казахском наречии.

— Вижу, вижу, — кивает Петр Егорыч.

— Я знаю пять унгуров, — продолжает Максут. — В каждом много тысяч жарганат! Что будешь с ними делать?

— Окольцуем и выпустим.

— Почему выпустишь? Лучше убей!

— Зачем убивать?

— Старики говорят — какое место брызнет жарганат^[5], будет ала — белый пятно, нехороший болезнь!

— Лишай, что ли?

Максут утвердительно кивает головой, лицо его выражает отвращение, брезгливость.

— Нет, — возражает Петр Егорыч, — не может такого быть!

Наш шофер Филипп Иванович тоже морщится.

— Только сюда их не приносите… — хмуро бросает он.

— А что такое?

— Не надо! На них клопы, клещи и всякая нечисть. Расползутся, как тут жить потом…

— Это верно, есть на них кое-что, — соглашается Петр Егорыч.

Мы берем с собой легкий фанерный ящик, сачок, с длинной ручкой.

— Возьми вот это, — протягивает Петр Егорыч очки с простыми стеклами.

— Зачем они мне?

— Пригодятся… Берет тоже не забудь!

Вброд переходим горную речку и начинаем подниматься по каменистому склону — пещера довольно высоко. Отдыхаем и, когда высыхает пот на лбу, идем дальше. Вот и пещера. У входа растет высокое шелковичное дерево. Из темного входа, хлопая крыльями, вылетает стая голубей.

В пещере густой полумрак, откуда-то сверху падает, как сквозь окно, поток мягкого света. С потолка капает. Сыро и прохладно. Петр Егорыч вытаскивает карманный фонарик. Слабый желтый свет скользит и каменным стенам, трещинам и уступам. Прямо перед нами в центре пещеры сыпучая горка, по форме напоминающая маленький вулкан, — это помет летучих мышей. Слышится тонкий скрипучий писк. В слабом свете уже мелькают бесшумные крылья, проносятся быстрые тени, обдавая ветром. А на потолке шевелится живая и какая-то клочковатая масса.

— Высоковато! — говорит Петр Егорыч. — Пожалуй, не достать.

То, что на потолке, — никакая не масса и вовсе не клочки. Это головы шевелятся с раскрытыми белозубыми пастями. Летучие мыши.

Мы выходим на несколько минут из пещеры. Петр Егорыч находит сухую палку, привязывает к ручке сачка.

— Ну, теперь достанет… Очки надень.

Я поддерживаю его, он взбирается на скользкую каменную глыбину и поднимает сачок… Застойный воздух содрогается от взмахов сотен крыльев. Мелкие острые капельки сыпятся сверху и, как иголки, вонзаются в лицо, руки. Вот зачем очки…

— Что это? — спрашиваю Егорыча.

— Что?

— Капает.

— Моча, — спокойно отвечает он. — Ты уж извини…

Я молчу. Выходим из пещеры, высыпаем из сачка в ящик крылатых мышей.

— Маловато, надо бы повторить, — смотрит на меня Петр Егорыч.

Повторяем… Кажется, достаточно. Теперь быстрее вниз, к реке — эти острые капли сверлят тело, кусают и жгут. Спускаемся медленно, по камням не разбежишься. Но вот — зеленая лужайка у воды. Предусмотрительный Петр Егорыч захватил с собой мыло и мочалку. Я прыгаю в холодный поток и моюсь с таким остервенением, что Петр Егорыч замечает со смехом:

— Полегче! Кожу сотрешь! Можно подумать, что ты никогда не имел с ними дела, а?

— Имел, да не при таких обстоятельствах, — отвечаю я, вылезая на берег.

Я помню летучих мышей с детства. Они появлялись с наступлением сумерек и зигзагами носились над крышами низеньких глинобитных домиков, над нашими головами. Говорили, что они могут вцепиться в голову, особенно в пышную прическу или белый платок. Поэтому нам, мальчишкам, было страшновато — а вдруг вцепятся! Это были самые загадочные для нас существа, какие-то ночные призраки. Никто не знал, где они живут, куда исчезают утром и откуда берутся с наступлением темноты.

Помнится и такой случай. По базару, пропахшему пылью и спелыми дынями, шел мальчишка с железным прутом, на конце которого дергалось, трепыхалось что-то живое. Я подошел и обомлел. Это была летучая мышь! Пасть ее была раскрыта в беззвучном крике, тонкие перепонки крыльев, пронзенные проволокой, дрожали. Я взял прут и стал освобождать мышь, и она куснула меня острыми, как шило, зубами. Я освободил ее, она улетела на своих продырявленных крыльях…

Заглядываю в фанерный ящик. Все летучие мыши крепко держатся за стенки ящика, все мелко дрожат. Дрожь передается от одного тельца к другому, и от этого все их скопище пульсирует, как единый организм. Тут же и детеныши.

— А малышей зачем взял?

— Окольцую и их, — отвечает Петр Егорыч.

— А найдут их родители?

— Выпущу в пещере. Думаю, что найдут…

Пожалуй, мы не успеем закончить работу дотемна. Ведь окольцевать — не только надеть колечки, а еще и сделать записи в журнале, указать возраст, пол и т. п. Поэтому, к превеликому неудовольствию Филиппа Ивановича, мы заявляемся в лагерь с летучими мышами.

Начинается долгая работа. Петр Егорыч записывает в тетради, я кольцую мышей и выпускаю. А время идет, близятся сумерки. Филипп разводит костер, включает подфарники, рискуя разрядить свой аккумулятор. Он готов сделать все, только бы быстрей закончить с этими неприятными для него существами и не оставлять их в лагере на ночь.

— Ну скоро вы там? — то и дело повторяет он с нетерпением и досадой.

— Скоро, почти одна молодежь осталась, — отвечает Петр Егорыч.

Над нами вьются летучие мыши, пролетают низко, едва не задевая крыльями пламя костра. То одна, то другая посылает в пространство тонкий колючий писк и такой же ответ слышится из ящика.

— Кыш! Кыш! Подите вы! — машет руками Филипп Иванович.

Но мыши продолжают кружиться над нами. Одна из них вдруг ныряет в приоткрытый ящик… С минуту все молчат, поглядывая друг на друга…

— Это она за детенышем, — спокойно говорит Филипп Иванович.

— Что ты там говоришь? Ерунда какая-то… — отчего-то сердится Петр Егорыч. Тем не менее, он придвигается к ящику и не спускает с него глаз. Вдруг тяжело вылетает мышь с прицепившимся снизу детенышем и пропадает в темноте…

От удивления все как будто немеют. Напряженная тишина повисает в воздухе. Слышится только негромкий писк, похожий на скрип.

Даже Петр Егорыч, большой специалист по летучим мышам, не ожидал такого.

— Вот это да… — произносит он растерянно.

— Да… — повторяет Филипп Иванович. Глаза его делаются блестящими и круглыми.

В свете фар продолжают виться летучие мыши, делая неожиданные зигзаги и посылая в темноту пронзительные сигналы…

СУШИЛКА

Можно бы не называть ни времени, ни места, где это произошло, случай сам по себе незначительный, но чтобы читатель представил себе, как сочно зеленели горные склоны и каким ярким огнем горели огромные красные тюльпаны, скажу — было это в начале мая вблизи горного хребта Боролдайтау.