Лошадь ему дали, корову купил и несколько кур — вот и все хозяйство. Жаль, что уже стар и порой ворочается в груди и ноет сердце, будто предупреждает — побереги себя, пора бы уже. Но не хочется признавать себя старым. Наоборот, вроде бы, только самое зрелое время наступило. Отошло все пылкое, глупое, хвастливое, что свойственно молодости, осталось лишь желание думать, рассуждать и поступать по справедливости. И даже жалко было Василию Петровичу, что так поздно обрел он этот душевный покой и равновесие…
Вот солнце заходит В томит что-то душу, и слеза наворачивается на глаза. Что это, отчего? Почему раньше не смотрел так и не томился. А сейчас сядет Василий Петрович на лавку и смотрит. Заходит солнце, все ниже и ниже опускаемся, трава пустынная золотится, так и сверкает, а дальняя гора сделалась синей и все больше темнеет. Вон вдали джейран пробежал и пыль за ним, будто и не пыль вовсе, а золотой туман стелется. А там кеклик ударит свое ке-ки-ли-ки. И позабудет бывший заводской мастер про все на свете и сделается на душе его так легко, что сидел бы, смотрел, слушал и ничего больше от жизни не надо. Разве что вспомнить что-нибудь из прошлого. Вот как они пели «Вечерний звон»… Приходил начальник цеха Мальцев, контрольный мастер Ивушкин, чудак был и выпивоха, и они пели «Вечерний звон». Руководил хором и запевал Мальцев. Василий Петрович сидел на табуретке и повторял монотонно «бом, бом, бом, бом», — такова была его роль. И на фоне этого сопровождения лился чистый высокий голос Мальцева… Заходила соседка Ксения, охала, утирала рукавом слезы и повторяла:
— Ишь ты, что выделывают…
Сашка, сын, тогда еще мальцом был, а сейчас научный сотрудник в институте. От отца заметно откачнулся. Обидно, конечно, да были бы молодые счастливы — это главное! Что-то не так у них, на его стариковский взгляд. Хмурый Сашка, невеселый, будто не по своей воле женился. Спросил как-то у него Василий Петрович:
— Ты по любви женился, сын, или по расчету невесту брал?
— По расчетливой любви, отец, — ответил Сашка чьими-то чужими словами.
Как-то раз говорили сын и сноха о работе, об отъезде своего начальника-профессора за границу по обмену опытом.
— Должно быть, большой человек? — полюбопытствовал почтительно Василий Петрович.
— Карьерист! — отвечала сноха с презрительной гримасой. — Ни одной статьи не пропустит, чтобы себя в соавторы не доставить. Оттого у него больше трехсот работ…
— Неужели так бывает? — изумился Василий Петрович. — Я много рацпредложений подавал и ничего такого…
— То на заводе!
— Почему же вы не скажите ему…
— Это у вас на заводе можно, оттуда не прогонят.
— А у вас? Так сразу и прогонят?
— Да нет, сам уйдешь, если захотят. У нас иначе… «Свято место пусто не бывает». Нет, батя, с шефом надо жить мирно.
— Тогда сам уйди, Саша, разве так можно?
— О! — с удивлением посмотрел Саша. — Что ты говоришь, отец? Сам-то ты хорошо жил?
— Да жил, как мог…
— Какую же специальность посоветуешь? Токаря или жестянщика?
— Чтоб с радостью работать, Саш…
— Где же я найду такое дело?
— Да поискать надо.
— Нет, буду нести свой крест, — шутил Сашка. — Каждому свое! Богу богово, кесарю кесарево!
Что это я учу его, сомневался Василий Петрович. У сына-то слава тебе господи, грамота, а это большая сила… Вот сам-то, и правда, что знал? Работал, да работал всю жизнь. Но с интересом работал, даже с радостью бывало. И сколько всяких планов выполнил и перевыполнил за свою жизнь — месячных и годовых — трудно сосчитать.
2
Ранним утром Василий Петрович оседлал Парнишу и поехал к Климу Совенко. Клим был старшим егерем и наведаться было нужно — может, из города какие распоряжения пришли, у старшего егеря была рация. Конечно, Клим и сам бы приехал, если нужно, у нега и машина есть «ГАЗ-69», но давно что-то не появлялся, наверное, хозяйство не отпускает. Клим всегда в делах: то погреб роет, то картошку возит, то забор ремонтирует, всегда с пилой, рубанком или автогеном. Но надо съездить — вдруг там из города что, может, весточка от сына пришла по рации.
Парниша, всхрапывая, стучит копытами по твердой земле. Сизые круглые кустики полыни блестят капельками росы. Свежо утром в пустыне! Жаворонки вьются над пригорками, часто так машут крыльями и журчат — как какие-нибудь маленькие заводные машинки. Медлительные черепахи невозмутимо поглядывают из-под брони панциря и работают челюстями. А вон удавчик блеснул, как струйка жидкого металла, тычется плоским носом в куртину полыни, прячется, почуяв своим долгим телом приближающийся стук лошадиных копыт.
Дорога пошла, петляя, среди кустов цветущего чингила, здесь же на песчаных холмах росли светло-зеленые селитрянки с загнутыми круто вниз колючими ветками. Парниша, играя или стараясь досадить седоку, семенил ногами и, если попадалось на пути крепкое деревце, норовил пройти так близко, чтобы Василий Петрович зацепился ногой.
— Не балуй! — крикнул егерь и дернул повод. Парниша фыркнул, сердито повел глазом, но пошел ровнее. Дорога шла теперь тугаем: то выбегала к самой реке, к обрывам, заросшим лохматой и жесткой растительностью, то выводила на широкие поляны, покрытые ровной зеленью.
За небольшим болотцем открылся вид на усадьбу егеря-соседа, заботливо огороженную выкрашенным в голубой цвет забором из штакетника. Из болотца с хрюканьем выскочили три огромные свиньи, обляпанные грязью, за ними, виляя задами, шагало целое отделение розовых вислоухих поросят. За штакетником гуляли куры: белые, пестрые, черные. Нигде не видел Василий Петрович такого скопища домашней птицы. У стены сарая на солнечной стороне важно восседали на толстом стволе поваленного дерева индюки. Высокий мужчина стоял перед индюками и взмахивал рукой, словно дирижировал оркестром.
— Здравствуйте, граждане индюки! — услышал Василий Петрович, подъезжая.
— Бурль, бурль, бурль! — кричали индюки, тряся головами с красными подбородками.
— Поздравляю вас с праздником!
— Бурль, бурль, бурль! — так же слаженно отвечали индюки.
«Что за праздник? — подумал Василий Петрович и усмехнулся. — Дурачится Клим!»
Смеясь, мужчина обернулся.
— Петрович! Заходи, сосед!
Когда Василий Петрович перешел на егерскую службу, его стали называть только по отечеству. Так уж по должности положено, что ли, думал он, или возрасту обязан? Он скоро привык к этому обращению и даже ощущать себя стал не Василием Петровичем, а Петровичем, что было вовсе не одно и то же. Там в городе был мастер Василий Петрович, к которому обращались по работе и по всякому другому делу, вплоть до того — что делать с пьяницей мужем? И он всегда, он обязательно принимал решение. Это был Василий Петрович! Петрович же мог говорить и двигаться не спеша, никто не ждал от него никаких срочных решений. Этот Петрович вызывал уважение, как человек проживший долгую жизнь, и в то же время беззлобную усмешку, одним словом, — Петрович…
— Из города ничего нет? — спросил Василий Петрович, слезая с коня.
— Ничего, — отвечал Клим.
— Что это ты индюками занялся? Или дела никакого нет?
— А видишь, как ладно отвечают, — засмеялся Клим.
На вид Климу лет тридцать пять. Лицо у него крепкое, обветренное, красное, чуть оплывшее, такая же крепкая в складках шея. Улыбается Клим простовато и как бы по-свойски, но за улыбкой угадывается что-то хитрое или самоуверенное. Себе на уме мужик.
Василий Петрович еще в городе думал о том егере, что живет на кордоне среди природы. Он думал о нем с почтением, он думал — у того егеря должны быть добрые глаза, добрые руки. Представлял себе, как с робостью впервые перешагнет порог его дома; он, конечно же, не поймет по своей грубости всех тонкостей его отношений с пернатым и звериным царством. Перепелка, или там соловей, поет, скажет тот, настоящий егерь, и скажет как-то иначе, чем, например он, Василий Петрович, мастер железных дел. «Но ведь я тоже человек, — думал Василий Петрович, — подучусь, пойму». Он пошел в книжный магазин, чтобы купить что-нибудь о природе, но ничего подходящего не подобрал.
