– Ну, а раз думаете, то и сделаете, – улыбнулся Алёшкин. – Значит, завтра к 20:00 все описи и списки должны быть на столе у комбата. А вам, товарищ Фёдоровский, я рекомендую сейчас с Виктором Ивановичем и комиссаром отправиться по подразделениям батальона, ознакомиться с его расположением, постановкой работы и людьми. Я сейчас должен выехать в 51-й полк, – Борис решил начать свою работу с него. – Завтра к вечеру вернусь, и тогда в моём присутствии вы и подпишете акт. Вопросов нет?

Воспользовавшись тем, что оба комбата, получив такие конкретные и категорические распоряжения, ещё не успели их переварить, чтобы высказать какие-либо возражения, Борис продолжал:

– Ну, вот и хорошо, что мы так быстро договорились. Приступайте. Виктор Иванович, вы пока ещё хозяин медсанбата, прикажите заправить машину, на которой я ездил, поеду на ней в полк. Между прочим, согласно распоряжению комдива, я пока буду дислоцироваться в медсанбате. Очевидно, мне придётся занять комнату, в которой жил комиссар дивизии. Там со мной поселится и писарь, которого я привёз с собой, военфельдшер Венза. Товарищ Перов, распорядитесь, пожалуйста, чтобы ему там койку или топчан поставили. Ну, вот, кажется, всё. Эх, хорошо бы сейчас пообедать, ведь совсем стемнело уже, а мне ещё ехать в полк надо. Да, эту машину, на которой я сейчас ездил, и шофёра временно надо закрепить за мной: для выполнения заданий начсанарма ездить много придётся.

В это время, точно подслушав слова Алёшкина, Игнатьич отворил дверь и сказал:

– Товарищи командиры, обед на столе.

После обеда Борис, оставив Вензу в медсанбате и приказав ему устраиваться в комнате комиссара, которую Фёдоровский с большой неохотой освободил, выехал в 51-й стрелковый полк. Наверно, с этого времени Фёдоровский и возненавидел своего начсандива, и всё последующее время их совместной работы общего и, уж конечно, дружеского языка они так и не нашли.

В штаб 51-го стрелкового полка Борис приехал уже совсем вечером. Он оставил там свою машину и шофёра, познакомился с командиром и комиссаром полка и передал им распоряжение начсанарма и командира дивизии, о котором, впрочем, они уже знали, так как комиссар дивизии Марченко ещё днём поручил начальнику штаба дивизии дать распоряжение по всем полкам о проведении санитарно-гигиенической обработки личного состава и прививках.

Вопрос о бане решался просто. Землянку для неё в районе тыла полка, около небольшого ручейка, сапёры уже делали, воды было достаточно, дров тоже. График помывки начальник штаба полка обещал составить за сутки. А вот с дезинсекцией обмундирования и белья, а также с обменным фондом было трудно. В медсанбате имелась одна дезкамера системы ДДП, таскать её по всем полкам было хлопотно, а самое главное, долго. На это время в медсанбате пришлось бы прекратить санобработку поступающих раненых, а это теперь уже стало обязательной процедурой. Осложнялся вопрос и с бельём, в распоряжении медсанбата его также было мало. Не было больших запасов и на дивизионном обменном пункте.

Кроме того, чтобы ввести санобработку в полках, как вещь регулярную, систематическую, хотя бы дважды в месяц, что было совершенно необходимо, пока части стояли более или менее стабильно, следовало наладить стационарные обмывочно-дезинсекционные пункты.

Раздумывая над этой проблемой, Борис шёл вслед за выделенным в его распоряжение штабом полка провожатым-автоматчиком, который должен был показать дорогу до расположения ППМ. Придя в землянку старшего врача полка (это был некто Костюков, военврач третьего ранга, заменивший ушедшего Сковороду), Алёшкин отпустил сопровождающего и решил заночевать в полковом пункте. После ужина, радушно предложенного ему Костюковым, они стали обсуждать вопрос о санобработке полка.

Вопрос этот уже начинал тревожить и самих полковых врачей: всё чаще санинструкторы рот, проводя утренние осмотры бойцов, обнаруживали завшивленных. Им немедленно меняли бельё, протирали волосистые части зелёным мылом, но количество заражённых паразитами не уменьшалось. Требовались более радикальные меры.

Костюков доложил о строящейся бане, и Борис решил завтра осмотреть её. О дезинсекционной камере пока ещё никто ничего не придумал, надеялись на дивизионную.

– Сегодня тихо, наверно, удастся спокойно поспать. Ложитесь на мою постель, а я пойду в землянку медпункта, там где-нибудь пристроюсь, – с этими словами Костюков вышел.

Землянка старшего врача полка очень напоминала Борису его первые землянки в медсанбате. Только, наверно, накатов сверху было больше, да укладывать их научились так, чтобы сверху не капало, несмотря на тепло внутри землянки и лежавший поверх её снег.

Разувшись, сняв шинель и снаряжение, Борис улёгся на топчан, покрытый плащ-палаткой, и завернулся в одеяло. Закурив перед сном, он невольно начал прислушиваться к окружающим звукам.

Костюков сказал, что сегодня тихо, но это было в его понятии, в понятии Алёшкина тишина казалась относительной. Так близко от передовой он ещё никогда не бывал: от этой землянки до передней линии окопов – менее полутора километров, и если бы не лес, густо росший здесь на болотистой местности, то и передовые передние траншеи, и расположение ППМ на обратном скате песчаного бугра, и свои, и немецкие окопы были бы хорошо видны невооружённым глазом.

Совсем рядом где-то вдруг затарахтел пулемёт. Затем застучали одиночные винтовочные выстрелы, совсем недалеко послышался противный свист и гулкий звук взорвавшейся мины. Следом несколько мин разорвались где-то впереди. Почти через регулярные промежутки времени снаружи вспыхивал яркий белый свет, лучи которого пробивались сквозь щели палаточной двери и маленькое оконце, закрытое осколком стекла. Борис знал, что это «фонари» – осветительные ракеты, бросаемые немцами над передним краем в течение всей ночи.

Вдруг где-то невдалеке заурчал мотор, послышались негромкие голоса, шум отъезжающей машины, и как будто всё стихло. На самом деле было не так, все эти шумы продолжались. Это была обычная «тихая» жизнь тыла полка, стоявшего в первом эшелоне обороны. Тишина, в которую погрузился Борис, оказалась обыкновенным сном. Молодость взяла своё, и даже непривычная, тревожная обстановка и беспрерывные разнообразные звуки войны, в конце концов, не помешали, и он проспал до рассвета. Проснулся оттого, что пришедший санитар, гремя дверцей крошечной, сделанной из какой-то кастрюли, печурки, начал её растапливать. В землянке было холодно. Борис, укрывшись одеялом и кем-то заботливо накинутой шинелью, согрелся, ему очень не хотелось вылезать из тёплого гнёздышка. Но минут через пятнадцать после того, как санитар затопил печурку, в землянке стало так жарко и душно, что Алёшкин вскочил с постели и выбежал наружу.

Уже почти совсем рассвело. Ночью прошёл мелкий снежок, стояла полная тишина. Не было слышно и стрельбы. Борис, совершив в находившемся поблизости «ровике» необходимые дела, подошёл к одному из белеющих сугробов снега, засучил рукава, расстегнул ворот и, захватив большую пригоршню мягкого пушистого снега, с удовольствием растёр им себе лицо и руки. Умывание было закончено. Он вернулся в землянку, вытерся висевшим на колышке полотенцем, но оставаться внутри не мог: жара казалась просто невыносимой. Он сел на близлежащий ствол берёзы и, закурив, принялся намечать план на день: «Сперва посмотрю баню, затем пройду на батальонный перевязочный пункт. Надо взглянуть, как организована у них там работа, ведь я ещё не был на таких пунктах… Может быть, и в роту пройдём», – подумал Алёшкин.

«А как же с дезкамерой?» – вновь вернулись его мысли к больному вопросу. И вдруг ему показалось, что он нашёл выход. Ему вспомнилась невероятная жара в землянке старшего врача полка: «А что если и дезкамеру построить в землянке?» И у него быстро созрел план, пока ещё не очень чёткий, но уже, кажется, вполне реальный.

Он поднялся и подошёл к землянке ППМ. Её размеры были 4 на 5 м. В глубине стоял перевязочный стол из козел с носилками, в уголке – открытая укладка с инструментом, перевязочным материалом и небольшим количеством медикаментов. По бокам укреплялись низкие козлы, на которые укладывались носилки с ранеными. В настоящий момент на одних носилках лежал красноармеец с забинтованной головой, а на других сидел, потягиваясь, Костюков.