Это контора солидной судоходной компании. А он – судовладелец, крупный итальянский судовладелец, и хочет, чтобы его в этом статусе уважали.

Он потирает нос, размышляет. Лагана молча ждет.

Иньяцио медленно подходит к окну, смотрит на пьяцца Марина. Осторожность, думает он, вздыхая. Осмотрительность и осторожность.

День ветреный, как часто бывает зимой в Палермо. Иньяцио смотрит на площадь, на фасады домов из туфа, телеги, спешащих куда-то прохожих. Смотрит в сторону тюрьмы «Викария», за церковь Сан-Джузеппе деи Наполетани, скользит глазами по виа Кассаро, покуда хватает взгляда. Потом достает из жилетного кармана золотые часы и смотрит, который час.

– Хорошо. Если они не прислушаются к нам, августейшим министрам придется слушать другую музыку.

Он произносит это так тихо, что Лагана напрягает слух.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Общее собрание акционеров назначено на конец января. Я знаю, что королевская семья несколькими днями раньше собирается посетить Палермо, и я намерен встретиться с королем. – Иньяцио склоняет голову набок. Его лицо оказывается в тени, только контур очерчен дневным светом, проникающим через окно.

– Поговорю с ним. А если и этого будет недостаточно… – Иньяцио расхаживает по кабинету. – Когда у нас были трудности с тоннарой из-за того, что правительство не защищало местное производство, я кое-что предпринял и добился положительного результата. Пришло время сделать новый маневр, только теперь на более высоком уровне.

– Иньяцио, прости, но я не совсем тебя понимаю. – Лагана смущенно одергивает пиджак.

– Тогда я попросил кое-кого из друзей написать об этом в газетах. Нужно было обратить внимание на то, что наш тунцовый промысел нужно защищать, прежде всего с помощью правильной налоговой политики… Они написали об этом и о многом другом, и статьи вызвали волну общественных обсуждений по всей стране, чего я и добивался. Теперь можно сказать, что это была своего рода генеральная репетиция.

Директор «Почтового пароходства» не может скрыть изумления:

– Что это значит?

– Увидишь.

4 января 1881 года супружеская чета Савойя прибыла в Палермо. Город принарядился к празднику: Дамиани Альмейда спроектировал в порту «павильон для приема королевских особ». Рабочие привели город в порядок: подмели улицы, благоустроили цветники, починили разбитые хулиганами фонари на столбах. Рождественские украшения на балконах виа Кассаро уступили место триколорам; солдаты охраняют порядок, а народ ликует, все кричат, размахивают бумажными звездами с изображениями короля Умберто I и королевы Маргариты и знаменами, приветствуя королевскую чету.

Палермо сияет внутренним светом, как женщина, которая вновь ощущает себя прекрасной и выбирает, какое платье надеть на долгожданный прием.

Иначе и быть не может.

Город растет, ширясь по равнине вдоль моря. Новое поколение архитекторов проектирует улицы, сады, виллы, переосмысливает общественное пространство, смотрит за пределы острова, на материк. Современности не нужны кривые переулки и узкие улочки, бедняки снова загоняются в трущобы, а аристократы, даже самые консервативные, перенимают привычки у жителей материка, подстраиваясь под их вкусы.

Меняются даже запахи. В городе больше не воняет рыбой, гнилыми водорослями, мусором. Теперь здесь пахнет магнолиями и жасмином. Даже запах моря ощущается меньше, его перебивают запахи кофе и шоколада, доносящиеся из модных кофеен на центральных улицах нового города.

Сегодняшний Палермо – не провинциальная скромница, он конкурирует с Лондоном, Веной, Парижем. Мечтает о широких проспектах, желает избавиться от барочной тяжеловесности, пахнущей стариной. Меняются и интерьеры: мебель приобретает новые формы и восточный колорит, исчезает парча, уступая место китайскому и индийскому шелку. В домах знати появляются японский фарфор и резные изделия из слоновой кости. Впрочем, и сицилийским вещичкам находится место: в моде серебряные и коралловые водосвятные чаши, столики из полудрагоценных камней, восковые фигурки для рождественских вертепов. Ярмарка тщеславия – у кого лучше, наряднее, изысканнее.

Душа Палермо из моря и камня, пропитанная соленым ветром, медленно, но верно меняется. И эта метаморфоза во многом связана с семейством Флорио. Шесть лет назад в городе появился прекрасный Театр Политеама, построенный по проекту Дамиани Альмейды. Будучи страстным поклонником классицизма, Альмейда задумал колоннаду и роспись наружных стен в помпейском стиле. Но, кроме отсылок к прошлому, есть и определенное новшество: крыша. Изготовленная на литейном заводе «Оретеа», она напоминает большую линзу из металла и бронзы. Чуть дальше сооружается еще один театр – Театро Массимо. По правде говоря, его строительство застопорилось: первый камень был заложен шесть лет назад, в 1875 году, а когда завершатся работы – неизвестно. Автор проекта, архитектор Джован Баттиста Базиле, задумал создать храм музыки, такой красивый и монументальный, что он мог бы посоперничать с Гранд-оперá в Париже.

Возможно, слишком монументальный для этого города, думает Иньяцио, сидящий в карете рядом с женой. Он опускает занавеску, переводит взгляд на свои скрещенные пальцы. Палермо становится краше, но, возможно, ему не помешало бы чуть больше прагматизма.

Карета подпрыгивает на брусчатке. Озябшая Джованна тянет на себя полог, шумно вздыхает. Иньяцио сжимает ее руку в перчатке.

– Все будет хорошо.

– Надеюсь, – отвечает она неуверенно.

– Я встречался с ним в Риме несколько лет назад. Он человек твердый, со своими принципами. Его жена – истинная аристократка и ведет себя соответственно. – Иньяцио касается подбородка жены, слегка приподнимает ее голову. – Как и ты, – говорит он, выгнув бровь.

Джованна кивает, но тревога не покидает ее. Муж снова погружается в задумчивость, а она принимается рассматривать свой наряд. Это платье ей сшили в Париже из шелка светло-серого цвета, в тон плащу, отороченному лисьим мехом. Со дня смерти сына прошло чуть больше года, можно снять траур, но она продолжает одеваться в черное. Даже украшения выбирает неброские, на ней жемчужные серьги, кольцо из оникса и перламутровая брошь – камея с профилем Винченцино, приколотая на груди, у сердца.

Иньяцио тоже не может отказаться от внешних атрибутов траура и продолжает носить черный галстук. Его сын, плоть от плоти, и носил имя его отца, объяснила Джованне донна Чичча. В семье Флорио больше нет Винченцо. Вот почему он не может его отпустить.

Все верно, думает Джованна. Но есть Иньяцидду и Джулия, нельзя о них забывать. Бывают дни, когда он к ним даже не подходит…

Карета, покачнувшись, останавливается во дворе королевского дворца.

Джованна привычным жестом давит рукой на живот. Обычно ей удается сдерживать позывы к рвоте, но сейчас она чувствует себя слабой. Испуганной. Она переводит взгляд на мужа. Ищет его взгляд, а вместе с ним поддержку, одобрение: сейчас, как никогда, ей нужна опора.

Смотрит на него и видит совсем другого Иньяцио.

Задумчивость на лице сменилась жестким, решительным выражением. На губах легкая улыбка, но глаза серьезные. Спина прямая, жесты уверенные, властные.

Иньяцио выходит из кареты, подает Джованне руку, сжимает ее ладонь в своей крепко, почти до боли.

И тогда она понимает.

Иньяцио готов идти в бой.

Джованна следует за фрейлинами королевы, Иньяцио проводят в обитый красной парчой кабинет, предоставленный государю для частных приемов. А вот и сам король Умберто: сутуловат, волосы на висках поседели, внушительные усы закрывают весь рот. Энергичные жесты, крупные руки и взгляд человека, привыкшего понимать все без слов.

– Прошу, – говорит он Иньяцио, указывая на кресло.

Иньяцио садится только после того, как садится король. Государь берет из коробки, протянутой адъютантом, сигару, потом предлагает гостю, закуривает и глубоко затягивается. Он изучает Иньяцио, словно пытаясь сопоставить сидящего перед ним человека с представлением о нем.