– Для начала нужно встретиться с людьми из Трапани и Палермо, с журналистами прежде всего… – Иньяцио говорит негромко, обращаясь к Карузо. – Я уже говорил, нам самим не стоит обращать внимание на проблемы. Пусть это сделают за нас другие. А кто справится лучше, чем газеты, которые пишут о торговле и судоходстве? Они начнут, и глядишь, люди подхватят тему. Главное, чтобы об этом заговорили, чтобы до правительства наконец дошло, насколько все серьезно. В Риме знают: здесь за них многие голосуют. Они побоятся обижать производителей соли и владельцев консервных заводов. – Иньяцио замолкает, глядя на море. – Да, газеты должны заговорить об этом первыми. Их нельзя обвинить в том, что они действуют предвзято, в личных целях или из корыстных побуждений… Если о чем-то пишут в газете, значит, есть жалобы, и министерствам придется обратить на это внимание.

Карузо хочет ответить, но замечает, что к ним подходит слуга, приехавший с семейством Флорио из Палермо.

– Прошу прощения. Хозяйка спрашивает, когда подавать ужин?

Слуга в ливрее стоит неподалеку и ждет ответа.

– Как обычно, – сухо отвечает Иньяцио, – скажи, что я скоро приду. – Он поворачивается к Карузо: – Вы ведь поужинаете с нами, не так ли?

– Сочту за честь.

– Хорошо. Вы свободны.

Иньяцио поворачивается и идет к саду.

Оставшись один, Иньяцио направляется к тоннаре. Ему не хочется сейчас идти в дом.

Сунув руки в карманы, он идет мимо строящейся церквушки к морю. Его сопровождает лишь шум волн. Вокруг песчаные дюны, камни, выброшенные на берег пучки высохшей морской травы.

Слева остаются хижины рыбаков, рядом с которыми играют босоногие дети. Кое-где близ домов стоят женщины, другие ушли готовить ужин: он видит их силуэты сквозь ветхие занавеси, заменяющие двери. Пахнет немудреной едой, слышится звук передвигаемых стульев.

– Бог в помощь, дон Иньяцио, – приветствует его старый рыбак. Он сидит почти у самой тоннары и чинит сети. Изредка поднимает их, чтобы посмотреть, есть ли еще дыры. На изборожденном глубокими морщинами лице впалые глаза. Иньяцио помнит его: когда-то он ловил тунца, а теперь стал слишком стар для маттанцы. Теперь его место заняли сын и зять.

– Бог в помощь вам, мастро Филиппо.

Иньяцио идет дальше, к зданию фабрики.

Четкие, чистые линии – как хотел Иньяцио и как спроектировал Дамиани Альмейда. Этот архитектор – наполовину неаполитанец, наполовину португалец – придал тоннаре новый облик, строгую торжественность греческого храма.

Храм у моря, думает Иньяцио. Он идет вдоль стены забора, сворачивает на тропинку, ведущую к форту Санта-Катерина; заключенные, как он и предполагал, оказались полезны для тяжелой работы на фабрике. Подъем крутой, но Иньяцио не пойдет наверх. Он останавливается на полпути, смотрит на гавань, на остров, затем переводит взгляд на ботинки – они покрыты туфовой пылью – и невольно улыбается.

Когда ему было четырнадцать лет, его покорило мягкое сияние этого материала, который, казалось, пропитан солнцем. Сейчас ему сорок, и он уверен, что им руководили не эмоции, а точный расчет. Укрепить власть Флорио.

И вот он здесь, то, о чем он мечтал, сбылось, и сейчас он может дать себе волю.

Иньяцио кричит что есть мочи.

Крик освобождения, уносимый прочь ветром.

Крик обладания, как будто весь остров стал его плотью, а море – его кровью. Как будто на его глазах замыкается круг жизни: диковинный Уроборос, змея, кусающая себя за хвост, открывает ему истинный смысл бытия.

Крик, стирающий сожаления о прошлом и страх перед будущим, дарящий счастье вечного настоящего.

Завтра, когда он проснется, он увидит освещенные солнцем каменоломни, чахлые кустарники, почувствует на губах соленый ветер, пробирающийся в комнаты сквозь занавески.

А сейчас он стоит неподвижно, в компании ветра и моря, и неважно, что его ждут, что он опоздает к ужину. Этот остров, источающий соль и песок, он знает точно – его настоящий дом.

После ужина Джованна первой удаляется в спальню на втором этаже. Мебель в неоготическом стиле для этой комнаты была заказана в Палермо.

Погруженный в свои мысли, Иньяцио желает жене спокойной ночи и, терзаемый, как обычно, бессонницей, идет к себе в кабинет, окна которого выходят на гавань.

Джованна надеется, что здесь, на острове, муж немного отдохнет.

Да, Фавиньяна – это работа. В том числе и работа, поправляет она себя с улыбкой, заплетая перед зеркалом волосы в косу. Будет время побыть вместе, поговорить обо всем. Вновь стать парой, хотя бы на несколько дней.

Она гасит свет. Из окна доносится плеск волн и дыхание ветра в переулках. Незаметно Джованна засыпает, но вдруг просыпается оттого, что в комнату входит Иньяцио. Жилет расстегнут, узел галстука ослаблен. Его лицо, лишенное привычных следов усталости, озаряет радость. Джованна давно не видела мужа таким, и сердце ее поет от счастья.

– Как тебе наш дом? – Иньяцио снимает пиджак.

– Чудесный! – кивает она. – Не жалеешь, что Нанни остался в Палермо? – Она указывает подбородком на его одежду.

Иньяцио тихо бормочет какую-то мелодию.

– Зачем мне Леонардо? – пожимает плечами он. – Здесь меньше формальностей, – добавляет он, присаживаясь на кровать, чтобы снять ботинки.

Джованна понимает, что Иньяцио счастлив. Здесь он чувствует себя иначе, здесь он свободен. Он другой.

Она обнимает его, кладет голову на его крепкое плечо.

Иньяцио удивлен. Он неловко поглаживает руки жены. Они похожи на диких кошек, которые ревниво оберегают свое жизненное пространство и редко ластятся друг к другу.

– Завтра прокатимся по острову в карете. Хочу показать тебе, какой он красивый. – Иньяцио поворачивается, улыбается одними глазами, ласково треплет жену по щеке.

Он смотрит на нее, думает о ней. Не о работе, не о той, другой, не о чем-то еще.

О ней. О Джованне.

Ее колотит дрожь, что-то сжимает внутренности, поднимается вверх, выше живота, в грудь, распирает ребра, заставляет сделать глубокий вдох. Кровь приливает к лицу, и Джованна как будто впервые за долгое время чувствует себя живой.

Всю жизнь она ждала, что такой момент настанет – хрупкий, драгоценный, – и теперь боится, что не готова. Ее глаза увлажняются.

– Что с тобой? – Иньяцио в замешательстве. – Тебе плохо?

– Нет… да… ничего страшного, – отвечает она дрожащими губами.

– Разве ты не хочешь прогуляться со мной?

Она кивает. Ей трудно говорить. Проводит рукой по волосам, как будто хочет распустить косу. Потом берет руку Иньяцио, лежащую на одеяле, прижимает к своей груди.

Когда ты счастлив, слова не нужны.

Утреннее солнце прикрыто вуалью низких облаков. На горизонте за морем виднеется побережье Трапани и приземистый силуэт Монте-Сан-Джулиано. Вода у берега сверкает так ослепительно, что больно глазам.

– Солончаки, – объясняет Иньяцио сидящей рядом Джованне.

Она жмурится от яркого солнца и трет глаза.

– Соленая вода испаряется, остается корка. Эту корку собирают, сушат и продают. Благодаря солончакам мы получаем рассол для консервирования тунца.

Он поднимает руку, указывая на едва различимую точку за поселком.

– В той бухте произошло важное морское сражение: римляне победили карфагенян. Битва при Эгадских островах положила конец Первой Пунической войне. До сих пор рыбаки время от времени находят фрагменты античных амфор… – Глаза Иньяцио блестят, он похож на счастливого ребенка.

Джованна под сенью небольшого зонтика всматривается вдаль: этот остров, суровый, сухой и пыльный, так не похож на привычный ей материковый пейзаж, что становится неуютно. Но вдруг она понимает. Словно Фавиньяна вручила ей наконец-то ключ к сердцу мужа. Она видит скрытую красоту этой земли, чувствует ее тишину.

– Ты так любишь его, этот остров, – тихо говорит она.

– Да, – отвечает Иньяцио. – Ты не представляешь, как он мне дорог.