– Знаете, здесь поблизости не больше шести туннелей. Я побывал во всех, и они не ведут никуда. Настоящие туннели лежат к северу отсюда. К северо-западу.

– Быть этого не может! Ты лишаешь меня смысла жизни.

– Я хочу, чтобы мне возместили затраты на экипировку.

– Экипировку, ишь ты!

– Я заплатил две восемьдесят пять – за ствол, за глушитель и за налобный фонарь. Кажется, мне должны были всё это выдать, но если бы я стал ждать, то ждал бы вплоть до этой самый минуты.

– Имеешь в виду, двести восемьдесят пять долларов?

– Так точно, сэр.

– Что это у тебя на бедре?

– «Хай-Пауэр».

– Где же тогда твой триста восьмидесятый для туннелей?

– Ну, это долгая история…

– Правда? Есть во всём этом макакоёбском цирке хоть что-нибудь без долгой истории?

– И не мечтайте.

– Двести восемьдесят пять?

– Около того.

– Если бы я мог ходатайствовать о выдаче настоящих наличных денег, я бы для самого себя целую пачку раздобыл. Может, смогу похлопотать о наборе туннельной экипировки. Это звучит приемлемо.

– Так похлопочите. Могу его продать, вот и выйду в ноль.

– Ты что же, собираешься сделать меня причастным к чёрному рынку?

– Так, думаю вслух, да и всё тут.

– Терпеть не могу, когда мои люди думают. Просто терпеть не могу.

– Так точно, сэр.

– А пока что на оставшиеся шестьдесят шесть суток ты впрягаешься в работу и пашешь каждый день от подъёма до отбоя на благо разведвзвода «Эхо». Никаких отпусков, никаких увольнений, никакого пива в «Фиолетовом баре», ясно? Отвечай «так точно, сэр».

– Так точно, сэр.

– Разойдись, а дальше вперёд и с песней!

Джеймс развернулся, чтобы уйти.

– Так-с. Отставить!

– Есть, сэр.

– После того как я отгоняю тебя в хвост и в гриву эти шестьдесят шесть дней, какие у тебя планы?

– Отбываю в Нячанг, чтобы записаться в «дальнюки».

– Без балды? В учебку для патрульных дальнего действия? Там у них обучение в процессе работы, чувак.

– Знаю.

– А знаешь, против кого они выполняют свои учебные манёвры?

– Ага.

– Против Семнадцатой дивизии ВНА. Просто отправляют тебя в патруль, а там смотрят, кто кого сожрёт.

Малорослый сержант из отдела «Пси» радостно рассмеялся.

– Проебёшься в обучении и сдохнешь, а из жопы у тебя, – сказал он, – грибы прорастут.

– Заткнитесь, сержант, – очень вас прошу. Капрал, это твой второй срок?

– Так точно.

– Скорее всего, тебя заставят остаться на третий.

– Меня вполне устроит.

– Разойдись, – скомандовал сержант. – Удачи. Давай-давай, пошёл!

Далеко за полдень его разбудила птичья перебранка. Он обмылся мокрой губкой и ради охлаждающего эффекта растёр тело спиртом из плошки в ванной на втором этаже. Надел плавки из излишков военных поставок, обул дзори и спустился вниз.

– Чай, мистер Шкип? – спросил господин Тхо по-английски.

– S’il vous plait,[100] – ответил он.

Сел за письменный стол и приступил к работе над отрывками текста ещё даже раньше, чем принесли чай и разум прояснился ото сна, ибо в этом полудремотном состоянии часто удавалось верно ухватить смысл фраз на чужом языке, уловить их искру. Он не включал ламп и работал в полумраке. Во время перерывов разглядывал фарфоровую модель человеческого уха, проводя пальцем по ажурному labyrinthe membraneux[101] – по utricule[102] и saccule[103], по canal endolymphatique[104] и nerf vestibulaire[105], по ganglion de Scarpa[106] и ganglion spinal de Corti[107] – а потом:

Si incroyable que cela paraisse, les Indiens Tarahumaras vivent comme s’ils étaient déjà morts…

«Сколь бы невероятным это ни казалось, – переводил Сэндс, – индейцы тараумара живут так, как будто они уже мертвы…»

Il me fallait certes de la volonté pour croire que quelque chose allait se passer. Et tout cela, pourquoi? Pour une danse, pour un rite d’Indiens perdus qui ne savent même plus qui ils sont, ni d’où ils viennent et qui, lorsqu’on les interroge, nous répondent par des contes dont ils ont égaré la liaison et le secret.

– Мне требовалось проявить определённое усилие воли, чтобы поверить, что что-то случится. А всё ради чего? Ради пляски, ради обряда затерянного племени индейцев, которые даже не знают, кто они такие и откуда, и которые, будучи спрошенными, отвечают нам сказками, нить и сокровенный смысл которых ускользают от их собственного понимания.

Каждый вечер за долгим послеобеденным сном следовала эта игра в перевод, а за окнами не смолкали птицы: одни пели настойчиво, другие неуверенно, будто прощупывая почву, вопросительно, торжественно и исступлённо, встревоженно – и их щебет был вразумительнее, по крайней мере, относительно его намерения, чем таинственная песнь месье Арто:

Il me sembla partout lire une histoire d’enfantement dans la guerre, une histoire de genèse et de chaos, avec tous ces corps de dieux qui étaient taillés comme des hommes, et ces statues humaines tronçonnées.

Казалось, я повсюду читаю историю деторождения на войне, историю о становлении и хаосе со всеми этими телами богов, что были вырезаны по подобию людей, и этими обезображенными человеческими изваяниями.

Этот Арто производил впечатление человека сурового. Может, он и впрямь был искренен, может, и впрямь надеялся на что-то и преследовал какую-то цель. А вот Э. М. Чоран[108]… Этот Чоран… Этот был декадентом. Его писания были бесплодны – и изысканны:

Cet état de stérilité où nous n’avançons ni ne reculons, ce piétinement exceptionnel est bien celui où nous conduit le doute et qui, à maints égards, s’apparente à la «sécheresse» des mystiques.

Это состояние стерильности, пребывая в котором мы не движемся ни вперёд, ни назад, это своеобразное топтание на одном месте и есть именно то, куда нас ведёт сомнение, состояние, которое во многом напоминает «засушливые участки» мистики…

…nous retombons dans cet état de pure indétermination où, la moindre certitude nous apparaissant comme un égarement, toute prise de position, tout ce que l’esprit avance ou proclame, prend l’allure d’une divagation. N’importe quelle affirmation nous semble alors aventureuse ou dégradante; de même, n’importe quelle négation.

…мы вновь впадаем в состояние чистой неопределённости, в котором – поскольку любая уверенность в чём-либо кажется нам «пропущенным поворотом» – каждое принятое решение, которое выдвигает или провозглашает дух, приобретает ауру бесцельного блуждания с места на место. Тогда любое утвердительное суждение, не важно какое, кажется опрометчивым или ущербным; то же самое можно сказать о любом отрицательном суждении.

Шкип бы разыскал английский перевод, если бы такой существовал. Читать и чувствовать, как смысл размывается от умственной работы – он изголодался по такому удовольствию. Он подумывал уже написать письмо какому-нибудь другу, в котором было бы сказано: «Думаю, что я, может быть, плохой человек, возможно, я и в самом деле зол, и если есть на свете дьявол, то, возможно, я на его стороне… В самой сердцевине своей способности проникать в истинную суть вещей я желаю быть парализованным, желаю впасть в беспамятство… Я хочу, чтобы мой разум был повержен перед лицом истины. Хочу, чтобы истина обтекала меня, как нечто чувственно-материальное, и не более того. Хочу, чтобы она меня орошала, – хочу быть настоящим, существовать…»