– Мне тут говорят, время вышло, мам, так что пора прощаться – короче, пока!

Из телефона донёсся какой-то звук, похожий на гудение стиральной машины. Сын положил трубку, и звук стих.

– Хорошо, – сказала она в никуда. Встала и повесила телефон обратно на крючок.

Стояло на редкость чудесное утро. Нгуен Хао допоздна провалялся в постели, глядя, как перистые клочья дымки за окном превращаются в свет, и думая, чему он, этот свет, намеревается дать бой – нет, не сразиться, а просто непоколебимо встретиться лицом к лицу с драконами Пяти препятствий: чувственного желания, отторжения, сомнения, лени, возбуждённости ума.

Лень какое-то время продержала его в кровати. Возбуждённость ума согнала на первый этаж в крохотный дворик за кухней – туда, где было ещё больше этой солнечной дымки. В её теплых лучах все предметы испускали призрачные очертания. Они пробуждались, с крайней неохотой отрывались от кирпичей и пропадали.

Хао расстелил на каменной скамье белый носовой платок, осторожно опустился на него и попытался утихомирить ум.

В девять тридцать в заднюю калитку постучался Чунг. Хао встал, нашёл ключ и отпер тяжёлый амбарный замок. Теперь Монах заимел себе поддельные документы. С ними он безнаказанно разгуливал по окрестностям Сайгона. Выглядел он здоровым, даже счастливым. Вместе они сели на мраморную скамью, как садились уже много раз – но ни разу, по мнению Хао, не продвинувшись ни на шаг вперёд. Впереди, сколько хватало глаз, лежали одни поворотные точки.

– Ты в порядке?

– Ким больна. Ей хуже, чем раньше.

– Очень жаль.

– Я тут размышлял о Пяти препятствиях.

– Я тоже о них порой задумываюсь. Помнишь стихотворение: «Я завяз в этом мире, распылён, словно дым»?

– Одолели меня драконы, – признался Хао. – Утащили меня так далеко в мир, что мне никак не вернуться к покою.

Некоторое время Монах, похоже, осмыслял сказанное. Хао был слишком утомлён, чтобы его подгонять. Наконец Монах сказал:

– Я тоже пытаюсь вернуться. Тоже хочу вновь обрести покой. Но мне уже не вернуться.

– Неужели ты прекратишь все попытки?

– Думаю, мне придётся отказаться от жизни, которой я жил. Я очень сильно запутался.

– Буду честен. Ты и меня запутал.

– Ты осуждаешь меня за то, что я так долго тянул?

– Я много раз говорил о тебе с полковником. Он подозревает, что ты получаешь наши деньги обманом. Однако ты по-прежнему являешься на встречи. Я сказал ему, что тебя стоит поддерживать, так как ты не перестаёшь возвращаться.

Чунг сказал:

– Помню, как в сорок пятом к нам в деревню пришли партийцы и зачитывали нам речи дядюшки Хо. Поднялась молоденькая женщина и начала читать нараспев, будто песню. Слова Хо звенели на весь мир. Прекрасным девичьим голосом говорил он нам о свободе, о равенстве. Цитировал Декларацию о независимости США. Тогда он покорил моё сердце. Я отдал всё. Я оставил родной дом. Я проливал кровь. Я страдал в заточении. Можешь ли ты осуждать меня за то, что я так долго не решался всё это предать?

Хао был поражён.

– Ты говоришь очень категорично.

– Правда всегда звучит категорично. Давай скажем так: жажда всенародной свободы вынудила нас пить воду из грязной лужи.

Лгал он или нет, этот рассказ будет понятен полковнику.

– Именно в таких словах я ему это и передам.

– Торг окончен. Я пришёл кое о чём попросить и кое-что отдать.

– Чего же ты просишь?

– Хочу завязать с этой жизнью. Хочу уехать в Соединённые Штаты.

Хао не верил своим ушам.

– В США?!

– Это же возможно?

– Конечно. Они могут осуществить любое желание.

– Тогда пусть заберут меня к себе.

– А что ты предлагаешь?

– Что им будет угодно.

– Ну а сейчас? В данный момент? Что?

– Могу рассказать, что слухи не врут. Под Новый год планируется большой удар. Повсюду на Юге. Будет крупномасштабное наступление.

– Нельзя ли поточнее? Места, даты и так далее?

– Многого я выдать тебе не могу, потому что в основном это планы Вьетнамской народной армии. А вот в Сайгоне действовать будем мы. С нашей ячейкой связались. Будем работать с сапёрной командой. Она закладывает в городе взрывчатку. Вероятно, нам нужно будет провести их к двум-трём точкам. Как только мне станут известны эти точки, я тут же передам их тебе.

Хао чуть не утратил дар речи.

– Полковнику будет ценна такая информация.

– Я почти уверен, что они закладывают эту взрывчатку для большого удара. По-моему, он случится точно на день Тета.

Четыре года топтания на пороге – а теперь всё это меньше чем за двадцать минут. Хао не мог удержать рук на коленях. Предложил Чунгу ещё одну сигарету, взял одну и себе, вынул зажигалку для них обоих.

– Уважаю твою храбрость. Ты заслуживаешь, чтобы я сказал тебе правду. Так вот что я тебе скажу: полковник заинтересован в тебе как в возможном двойном агенте. В том, что ты вернёшься на Север.

– Есть и вероятность, что я вернусь на Север. У нас действует программа: уводить на Север горные племена для обучения и идеологической обработки. Задумка в том, чтобы потом отправить их по домам и организовать из них отряды поддержки. Я некоторым образом имею касательство к этой программе.

– Ты и правда пошёл бы на Север? Зачем?

– Я и не надеюсь, что смогу объясниться.

– А что насчёт того, чтобы уехать в Штаты?

– Это потом.

После заброса на Север в качестве двойного агента? Хао сомневался, что после такого возможно хоть какое-то «потом». У него защемило сердце.

– До сих пор мы были друзьями, – сказал он Чунгу.

– Когда настанет мир, мы по-прежнему будем друзьями.

Двое мужчин сидели вместе на гладкой мраморной скамье и курили.

– Тогда – по рукам? – молвил Чунг. – Мы переступили черту.

Из записей доктора Буке:

Снова ночь, громко стрекочут насекомые, мотыльки кончают с собой в огоньке лампы. Два часа назад я сидел на веранде, вглядываясь в сумерки, полный зависти ко всякому живому существу – к птичке, букашке, цветку, рептилии, дереву и лиане, – ко всякому, что избавлено от бремени познания добра и зла.

Сэндс и сам сидел на веранде в полуденную жару с дневником доктора на коленях; за спиной нависал медленно истлевающий дом, набитый шифрами, карточками, словами, простыми ссылками и перекрёстными ссылками, а он изучал очередную неразборчивую строчку в писанине доктора, в тетради, поспешно захлопнутой на странице с невысохшими чернилами, так что строка размылась. Неважно, каким образом он переворачивал страницу…

А странность заключается в том, что те, кто проезжает через этот край, как бы будучи охваченными сонным параличом, отключают свои чувства, чтобы остаться в полном невежестве.

Когда Природа по какой-то странной прихоти внезапно изображает на каменной глыбе тело человека, подвергаемое пыткам, сначала кто-нибудь может подумать, будто это просто случайность, которая не означает ровным счётом ничего. Но когда в течение многих дней езды в седле он видит всё ту же осмысленную формулу повторённой несколько раз, когда Природа упрямо выражает одну и ту же идею; когда раз за разом возвращаются всё те же патетические формы; когда в каменных глыбах проявляются головы знакомых богов и когда возникает тема смерти, за которую человек настойчиво платит цену; когда в них отражается – становится менее смутным, более отделимым от каменного вещества – расчленённый облик человека, облик богов, которые всегда его истязали; когда целый край вырабатывает философию, параллельную философии населяющих его людей; когда становится известно, что первые люди общались языком жестов, и когда этот язык оказывается величественно высечен на скалах – вот тогда уж точно нельзя будет подумать, будто это просто случайность, которая не означает ровным счётом ничего.

За три недели до планового окончания своей службы во флоте, находясь в моряцкой столовой Ёкосуки, на кухне, куда его с тремя другими матросами назначили в наряд красить стены, Билл Хьюстон подрался с одним негром. Хьюстон всякий раз дрался на один и тот же манер: атаковал быстро и незаметно, пихал противника плечом в верхнюю часть живота, при этом захватывая его колено левой рукой, после чего оба опрокидывались на пол, да так, что Хьюстон оказывался сверху и со всего размаху вдавливал врагу плечом солнечное сплетение. Другие приёмы он тоже отрабатывал, потому что полагал умение драться важным навыком, но такое начало работало в основном с сильными соперниками, такими, что твёрдо держались на ногах и замахивались кулаками. Негр же, с которым Хьюстон сцепился на этот раз, не стал ждать, когда тот доберётся до его ног, и зарядил Биллу в лоб – и пока они летели вниз, чтобы затем грохнуться прямо на пятигаллоновое ведро краски и залить ею всё помещение, Хьюстон наблюдал мелькающие перед глазами звёзды и радужные вспышки. Прежде у него ещё не разу не случалось разборок с неграми. Пресс у парня оказался твёрдый, словно бронежилет, и вот, когда они скользили по кафельному полу в растекающейся луже казённо-зелёной эмали, он уже увиливал в сторону. Хьюстон попытался выпрямиться, а чернокожий парень вскочил на ноги легко, будто кукла, и примерился нанести боковой пинок, от которого череп Хьюстона уберёгся лишь потому, что парень поскользнулся и ухнул в вязкую массу, выставив левую руку, чтобы смягчить падение. Но рука тоже соскользнула, и он совершил ошибку: в попытке подняться перекатился на спину – к этому времени Хьюстон пришёл в себя и что было силы прыгнул обеими ногами ему на живот. Этот финт назывался «притоп мустанга» и имел славу смертельного, но Хьюстон просто не представлял, что бы ещё сделать, – да и в любом случае, он хоть и завершил потасовку и даровал Хьюстону победу, но на самом-то деле всего-то сбил парню дыхание. Шестеро из берегового патруля задержали дерущихся – двух одинаково зелёных двуногих существ без чётких расовых признаков. Когда патрульные отёрли их начисто, застелили сиденья джипов брезентом и увезли арестованных, надев наручники, Хьюстон заключил: если им придётся мотать срок на гауптвахте совместно, то, пожалуй, лучше будет избежать реванша. Официально он выходил в драке победителем, однако это у него, у Хьюстона, где-то там под слоем зелени закрасовалась в итоге между глаз большущая синюшная шишка.