– Вот это ты Америку открыл, конечно.

– В смысле – можешь так не кипятиться?

Джеймс пожал плечами. Не было смысла продолжать этот бестолковый разговор ни о чём.

Откуда-то из другой вселенной появилась Минг и сказала:

– Хотите лапша?

– Да на хуй эту твою лапшу!

– Давайте ходим покушать лапша.

– Нет, я же сказал – нет. Думаешь, мне так уж хочется наблюдать, как куча гуков набивает хлебальники этими своими червями?

– Давай деньга, Ковбой.

– Склизкая, мерзкая, вонючая лапша, будь она проклята! – пробурчал Джеймс.

Она смерила его немигающим взглядом ящерицы.

– Давай мне деньга, Ковбой. Сказай ему, чтобы он деньга давай, – обратилась она к Хохмачу, – у меня сестра кушай хочет, живот больно.

Хохмач усадил девочку себе на колено и умилился:

– Какие же вы хорошенькие, прямо как два новеньких туза!

Ребёнок пролопотал что-то на своём на гуковском, и Минг ответила по-английски:

– Дядя люди убивай.

Джеймс сказал ей успокоить ребёнка.

– Мерси боку – отсоси быку, – огрызнулась Минг и вывела девочку куда-то на улицу.

Хохмач заявил:

– Это не её сестра.

– А она говорит, что сестра.

– Наверно, это её дочка.

– Да какая разница!

Джеймс встал, отошёл в сторонку, расстегнул ширинку и помочился в синий ночной горшок с красными цветочками, стоящий в углу. Канализации в доме не имелось. Где справляет нужду хозяйка, он не видел. Когда ей приспичивало поссать, она спускалась куда-то вниз.

Хохмач сказал:

– Погнали отсюда. Послушай меня, чувак… Ковбой! Эй, Ковбой! Я-то знаю, что тут почём.

– Охотно верю.

– Центр города и джунгли – это две разные вещи.

– Да какая разница, ни того, ни другого по-настоящему не существует.

– Этого я не говорил. Ты слушать-то меня вообще собираешься? Тебе больше нельзя ездить в центр.

Джеймс направился к двери:

– Садись за руль, малышка! А то у меня руки заняты!

Было темно, но ещё не поздно. Всю дорогу, пока они шагали к «Красному кресту» и долго толпились в очереди, Хохмач следил за ним. Когда подошёл черёд Джеймса подходить к телефону, Хохмач оставил его и дал поговорить с матерью наедине. Едва лишь он поздоровался, как пожалел о звонке. Мать горестно всхлипнула:

– Столько времени уже от тебя ничего не слышно, я прямо не знаю! Не знаю даже, живой ты там или мёртвый.

– И я не знаю. Никто не знает.

– Билл-младший-то в тюрьму угодил!

– Чего же это он такого накосячил?

– Не знаю. Всего понемногу. Он там почти год уже, с двадцатого февраля прошлого года.

– А сейчас какой месяц?

– Ты что это, не знаешь, какой на дворе месяц? Сейчас январь. – Её голос зазвучал сердито. – Над чем это ты там хихикаешь?

– Да ни над чем я не хихикаю!

– Тогда кто это только что смеялся мне прямо на ухо?

– Херня собачья! Не смеялся я.

– Не выражайся так грязно по моему телефону!

– Что, разве нигде в Библии не написано слово «херня»?

– Отмой язык от грязи! Это я тебе говорю, твоя мать! Твоя мать, которая даже не знает, где ты находишься!

– В Нячанге.

– Что ж, хвала Господу Богу, – выдохнула она, – вывел Он тебя наконец из Вьетнама!

На этот раз кто-то и впрямь засмеялся. Возможно, сам Джеймс, хотя здесь не было ничего смешного.

Рано утром 20 февраля 1970 года Билл Хьюстон в сопровождении двух тюремных надзирателей и трёх других нарушителей общественного порядка трясся в казённом автофургоне по трассе № 89 в сторону Финикса – он отсидел двенадцать месяцев своего заключения в тюрьме Флоренс сроком на три года и был отпущен за примерное поведение, – совершенно не понимая, ни за что именно его посадили, ни почему выпустили. Очевидно, со дня его возвращения из флота против него накопилась порядочная стопка обвинений: испытательный срок за угон автомобиля, условный срок за умышленное нанесение телесных повреждений, под которым подразумевалась драка на глазах у полицейских, случайно оказавшихся поблизости и потому смогших его задержать, и ордер на арест за неявку по обвинению в магазинной краже, а в довершение всего – и сама кража одного-единственного ящика пива, двадцати четырёх банок, которая и обрушила всю эту гору ему на голову. Прогуливаясь по переулку в районе Четвёртой авеню и уже находясь в подпитии, увидел он как-то партию ящиков пива «Лаки Лагер», что выглядывала из-за неплотно закрытой задней двери какого-то кабака, вот и снял один ящик с самого верха. Вообще-то, то идее, это была его счастливая марка пива, но на этот раз она и стала причиной его злоключений. Он был в двух кварталах оттуда, стоял и ждал зелёного сигнала светофора, как законопослушный гражданин – перекладывал ящик с левого плеча на правое и гадал, где бы охладить напиток, – вот тут-то его и настигла патрульная машина. Пара протоколов, месяц в окружном следственном изоляторе – и добро пожаловать за забор высотой пятнадцать футов.

Направляясь год назад в тюрьму, возможно, в этом же самом фургоне и в компании этих же самых полицейских, на пути к справедливой расплате, которую пророчили ему в семье и в школе, он чувствовал себя взволнованным и повзрослевшим. Правда ли, что в тюряге тебя того и гляди зарежут или изнасилуют? Тогда почему он не видел ничего подобного в СИЗО округа Марикопа? Не то чтобы он беспокоился. Хьюстон ни разу в жизни не потерпел поражения в драке и с нетерпением ждал, когда же ему наконец представится возможность набить морду любому, кто бы ни попытался сделать из него петуха. С другой стороны, там ведь сидели убийцы и тому подобная шпана, а в камерах им ничего не оставалось делать, кроме как качаться и тренироваться – если только у них имелось такое желание. Так что лучше будет не высовываться. Изучить какой-нибудь ценный навык. Может, взяться за выделку кожи, изготовление ремней, мокасин и портсигаров? В конце концов, не зря же на улицах Финикса он был известен как Кожаный Билл! Интересно, разрешается ли заключённым изготовлять ножны для ножей? Да нет, это вряд ли…

Получив назначение в барак усиленного режима, он обнаружил, что сокамерники тут ничуть не хуже тех, с которыми его заперли в изоляторе, а еда – даже немного лучше. У них была беговая дорожка длиной в четверть мили, а также обширный набор гирь и штанг. На второй день он уже играл в бейсбол левофланговым, заработал команде два очка и даже выбил один хоум-ран. Девять полных очередей подачи – всего по восемь человек с каждой стороны, но зато у них имелось все необходимое, включая шлемы для отбивающих и полноценную защитную экипировку для ловца.

К третьему месяцу пребывания за решёткой он чувствовал себя как дома. С такого расстояния вещи, по которым, как казалось, он станет тосковать, выглядели сущими пустяками. Работа высосала из него всю душу, а взамен принесла бедность; женщины, с которыми у него завязывались отношения, вскоре превращались в досадную помеху. Временами его радовал алкоголь, но часто он же и толкал в объятия полиции. На воле у Билла постоянно ныл желудок. Его не хотелось заполнять ничем, кроме выпивки. Со дня же прибытия на зону он ощущал беспрестанный голод и, как пёс, исходил слюною перед каждой грядущей трапезой. Он набрал пятнадцать фунтов, причём всё пошло в мышцы – не просто же так он каждое утро делал по пятьдесят отжиманий и приседаний! Четыре дня в неделю тягал гири. По субботам после обеда боксировал, а пара бывших профессионалов ринга научили его, что драка – это искусство. Дыхалка у него была на высоте, да и удар он научился держать как следует. Он стал лучшим Биллом Хьюстоном с тех пор, как покинул флот.

Теперь – на запад, домой в Финикс, тем же путем, по которому его сюда привезли. За спиной восходило солнце, а он на всех парусах летел к жизни, какой и вообразить себе не мог. Ему выдали номер телефона инспектора по условно-досрочному освобождению, чек на двадцать долларов и одежду, в которой он был арестован тринадцать месяцев назад. Через переднее окно фургона он оглядывал лежащее впереди чёрное и прямое шоссе, пустыню, застывшую в лучах рассвета, плоскую и зелёную после зимних дождей, и почувствовал, что его снова ведёт дорога приключений, – прямо как в семнадцать лет, когда смотрел из-за леера на калифорнийское побережье, а оно убегало всё дальше и делалось всё незначительнее.