– Тридцать минут?

– Ваша – жди.

Американец вынул из заднего кармана бумажник и протянул ему несколько купюр:

– Сигарет купи. «Мальборо». Настоящих «Мальборо».

– Ваша – жди.

– Настоящих «Мальборо». Не надо мне контрафакта.

– «Мальборо», «Мальборо», – заверил его Чунг.

На улице Чунг поначалу жался вплотную к зданиям, но, зайдя на угол, пошёл открыто. Какой теперь толк ото всех этих мер предосторожности?

Хао его предал.

Или спас. Или и то и другое одновременно. При данных обстоятельствах яснее всё равно не станет.

Дойдя до улицы Аньзунг, он остановил уличного торговца и купил пачку «Мальборо» – самых хороших. Американцу нужны были хорошие, он это прекрасно понимал.

В закусочной он сел за свой излюбленный столик. Сегодня ночью старый китаец не работал. Вместо него была какая-то женщина, почти такая же старая, может быть, жена.

– Лапши, пожалуйста, – попросил он, но женщина только покачала головой. Она не говорила по-вьетнамски.

Ладно, никакой лапши и не наблюдалось. Пусть снова будет рис. Он подошёл к прилавку и указал на котелок с рисом на плите, а потом – на чайники, стоящие над плитой на полке. Она кивнула в знак согласия, и он снова занял свой стул.

Чунг наблюдал за уличными прохожими. Пребывая среди чужих, незнакомых душ, он осознал истинные масштабы окружающего мира: не каморки с окном, выходящим на стену, а целого мира, в котором он пропал. Какими бы ни были подробности его положения, какова бы ни была природа проблемы, кто бы его ни сдал, он в любом случае пропал.

А ведь только подумать, как неукоснительно он соблюдал осторожность – и насколько бессмысленным это оказалось! Не то чтобы он сожалел об ошибке. Он сожалел о колебаниях. Сомнения – это одно, колебания – совершенно другое. Три года я ждал, чтобы принять решение. А надо было сразу прыгать. Сомнения – это правда, колебания – это ложь.

В закусочную вошёл всегдашний старик.

– Вам две кока-колы? И хлеба?

Таков был его обычный ежедневный паёк. Однако вряд ли ему было это нужно, если он собирался бежать. Только вот куда? Куда ему было деться? И что он будет делать, когда окажется там? Да и зачем ждать, чтобы подстеречь убийцу? Почему бы не исчезнуть поскорее и не сразиться в какой-нибудь другой день? Мистер Джимми советует драться сейчас – настаивает на своём. А кто такой мистер Джимми? По всей видимости, союзник. А чем ещё руководствоваться сейчас, если не видимостью?

Но вот Хао – враг или союзник? Чунг думал, что этот вопрос вряд ли когда-нибудь прояснится.

Это мог знать сержант, но с ним у него не было общего языка. Это навело его на мысль о Шкипе Сэндсе с его ужасным произношением, разговорниками и словарями – об американце, с которым можно было хоть как-то поговорить. Но насколько знал Чунг, Шкип Сэндс всё это и устроил. Полковник был мёртв; возможно, его связные стали обузой, и теперь от них избавлялись. Разыскивать Шкипа Сэндса было сейчас опрометчиво. Да и в принципе доверять хоть кому-нибудь на этом свете было сейчас опрометчиво.

Он почувствовал на плечах бремя бесчисленных горестей – однако столь многим приходится взваливать на себя столько же, а то и побольше. Впрочем, эта… Эта его беда принадлежала ему одному – и от этого было до жути одиноко.

Старуха принесла плошку риса и чайник, ушла и вернулась с чашкой и двумя соусницами. Он понюхал каждый графин. В одном оказался хойсин. Он полил им рис. Палочек не было. Он махнул старухе рукой и потёр палец о палец. Она принесла ему богато украшенные лакированные палочки. Сопутствует тебе удача или неудача, голод неизменно посещает тебя каждый день. Чунг пригнул голову, поднёс плошку к лицу и принялся за трапезу.

Несмотря на то, что в закатных лучах Фест был виден как на ладони, он нагло, безо всякого предлога встал перед магазином тканей. Пусть гадают, чего ему здесь нужно. Что бы ни случилось, сегодня его последняя ночь на этом посту.

Если объект не выйдет к десяти или около того, после того, как закроются кафе, если я буду уверен, что он никуда не собирается, если не смогу попасть внутрь, чтобы дождаться там этого человека, – то на том и конец. Тогда я вообще не стану никуда заходить.

Вместо этого он пойдёт прямо в языковую школу Вооруженных сил, сообщит о своей неудаче и потребует, чтобы ему дали выехать. Если же школа закрывается на ночь – если это непредвиденное обстоятельство, как и многие другие, он не учёл – он пойдёт в американское посольство и предъявит охраннику-морпеху визитную карточку Кеннета Джонсона. Если там не захотят его выслушать, он возьмёт такси до Таншоннята и улетит первым же рейсом – неважно куда.

Наступила темнота, хозяйка магазина заперла дверь изнутри и выключила свет. Должно быть, где-то там, в грязных глубинах здания, она и коротала ночи. Фест шагнул ближе к дверному проёму и притаился в тени.

Дверь в меблированный пансион открылась через пятнадцать минут после наступления ночи, и объект пересёк улицу по диагонали, не стараясь слиться с темнотой. Фест подождал, пока человек завернёт за угол, рысью тронулся следом, так же, как и прошлой ночью, и сделал то же самое на следующем повороте, когда человек свернул направо, возможно, в то же кафе. В конце квартала Фест не смог повернуть следом за ним – человек остановился поговорить с каким-то уличным мальчишкой. Фест продолжил путь через улицу, прямо навстречу потоку гудящих мотоциклов – у него уже выработалась привычка не ждать на тротуаре. Здесь умели огибать пешеходов.

Выбравшись на другую сторону улицы, Фест оглянулся. Человек что-то покупал – сигареты или жевательную резинку. Затем продолжил путь в кафе.

Фест повернулся и пошёл обратно на улицу, где находился пансион. Войдя в первый из клочков темноты, застыл и затаил дыхание. Вынул платок, вытер руки, положил его в задний карман и повторил ту же процедуру со вторым платком. Подтянул рубашку, извлёк из кобуры на животе пистолет, а из переднего кармана – глушитель, соединил их вместе, достал ключ из левого кармана, немедля подошёл ко входной двери здания и открыл замок. Заперев её за собой, положил ключ в карман, вынул другой из правого кармана и поднялся по лестнице.

Вот его рука во влажном и тёплом чехле вставляет ключ в замочную скважину. Вот он открывает дверь и отбрасывает единственное оставшееся допущение: что за тридцать с лишним лет жизни в этом краю, где все взрослые мертвы, он научился хоть чему-то полезному.

Внутри горел фонарь. У кровати стоял и держал в вытянутых руках какой-то пухлый свёрток некий мужчина без рубашки – белый, явно американец.

Фест отклонился от инструкций. Что он наделал?

– Извините, – пробормотал Фест по-английски.

Одновременно с этим всё здание перевернулось вверх тормашками. Над головой мелькнул потолок коридора, лестница сзади вскинулась на дыбы и ударила в спину, и, наконец, над ним, перевернувшись, нависла дверь на улицу.

В грудь что-то врезалось. На ум пришёл вопрос, но он никак не мог перевести дух, чтобы его задать. Дверь распахнулась, и через неё затянуло в громадную тёмную бездну какого-то человека. В голове забрезжила мысль о чём-то невообразимом…

Приблизившись к углу своей улицы, Чунг заметил, что там, поставив ногу на тротуар, остановился какой-то мотоциклист: его машина работала на холостом ходу, а он смотрел через плечо на что-то в том же направлении, в котором двигался сам Монах. Чунг осторожно вышел из-за угла.

Перед его жилищем стояло несколько человек, одновременно кричащих что-то на китайском. Он остался на противоположной стороне. В первом переулке, который он миновал, увлечённо предавалась каким-то своим мелочным заботам горстка местных жителей. Детей среди них не наблюдалось. Дальше по кварталу стояли ещё мотоциклы, а все взгляды были обращены на распахнутую входную дверь в его гостиницу. Среди собравшихся вокруг неё людей Чунг узнал и владельца здания.