– Чунг, сегодня библиотека в вашем полном распоряжении. Мне нужно ехать в Сайгон по кое-какому делу. Вернусь завтра в районе обеда.

– Я останусь здесь один?

– Если вы не против.

Чунг сопроводил их до чёрной машины. Задержал Хао на минуту.

– В чём дело?

– Всего лишь встреча на пару часов.

– Расскажи.

– Не могу. Не знаю.

– Ничего серьёзного?

– Вряд ли.

Американец услышал их беседу. Стоя с другой стороны машины, заговорил через раскалённую металлическую крышу:

– Один мой приятель пригласил меня на обед. Мой коллега. Думаю, стоит съездить да посмотреть, чего ему от меня нужно.

– Наверно, мне лучше переждать где-нибудь в более безопасном месте, пока вы не вернётесь?

– Нет-нет-нет. Никто не знает, что вы находитесь здесь.

– Но зато знают, что здесь находитесь вы.

– Это не беда, – ответил американец. Чунг не поверил.

Дитрих Фест, сотрудник Пятого отдела западногерманской Bundesnachrichtendienst[112], сел на ночной рейс в Национальном аэропорту под Вашингтоном и восемь часов не знал, чем себя занять, кроме чтения и сна, и не знал, о чём думать, кроме как о критическом медицинском состоянии своего отца. Вот уже семь, а то и все восемь месяцев старик не вставал с больничной койки. Желчный пузырь; печень; сердце; череда микроинсультов; внутрикишечное кровоизлияние с большой кровопотерей и переливаниями; зонд для питания в желудке; в довершение всего – пневмония. Старик отказывался помирать. Но в конце концов он всё же умрёт. Может быть, уже умер. Может быть, умирает прямо сейчас, пока я тут дремлю, поклёвывая носом. Может быть, в эту самую секунду, пока я листаю какой-то дурацкий детектив. «Клод», – позвал его старик, когда Дитрих навещал его в октябре – видел торчащие из него во все стороны провода и трубки, видел сияющие синие глаза, устремлённые куда-то в мировое пространство. – «Смотрите-ка, это же Клод», – возвестил он пропахшей мочой безлюдной палате, Фест же сказал: «Нет, это Дирк» – и глаза отца закрылись.

В три часа дня по местному времени Фест приземлился в Гонконге. Дал таксисту неточные указания и был вынужден выйти из машины за несколько кварталов от своей гостиницы и продолжить путь пешком. Даже этот крохотный автомобильчик казался слишком большим для этих крохотных улочек. С одной сумкой в руке Фест взобрался по крутому ступенчатому переулку, запруженному лавками без дверей, где торговали сплошь каким-то бесполезным барахлом.

На транспортной артерии пошире поймал велорикшу – жилистого деда, одетого в нечто вроде подгузников, который и довёз его без промедления до самой гостиницы – она оказалась совсем недалеко и за три квартала уже виднелась из-за крыш других зданий («Мог бы и сказать» – подумал Фест). Через две минуты после восхождения на борт его странного экипажа Фест прибыл на место. Напечатанная на машинке записка, приклеенная с задней стороны велосипедного руля, сообщала официальные ставки за проезд – за путешествие на такое небольшое расстояние Фест был должен четыре или пять гонконгских долларов, однако дед стукнул кулаком о кулак и крикнул: «Двасат долла! Двасат долла!» Сначала бээндэшник думал не жадничать. В своём возрасте дед заслуживал таких денег за столь нелёгкий труд. Однако Фест был сторонником добросовестных сделок. Он отказался. За считанные секунды его взяла в кольцо бормочущая что-то, недовольно бурлящая толпа разногабаритных велорикш в подгузниках. Показалось, будто у кого-то даже мелькнул нож. Из дверей вышел сердитый коридорный и разогнал всех магическими пассами, похожими на рубящие удары карате. Дед не сдвинулся с места. Он предпочёл бы умереть, чем остаться без положенной ему, как он считал, оплаты. Фест протянул двадцать долларов. Поднялся на свой этаж, проспал весь день и вечер, проснулся в два часа ночи и прочёл короткий роман – Жоржа Сименона, на английском. Вызвал гостиничного оператора и спросил, можно ли сделать международный звонок в Берлин, но номер матери лежал где-то в сумке, и он махнул на это дело рукой. В последние несколько недель он и так звонил ей довольно часто, почти ежедневно, а она тем временем пыталась хоть как-то поправить пошатнувшееся отцовское здоровье.

В восемь он принял душ, оделся и спустился в холл, чтобы встретиться со связным. Они выпили по чашке кофе, сидя друг напротив друга на больших и неудобных стульях из красного дерева. Связной оказался американцем – юным, впечатлённым своим заданием, с некоторым пиететом относящимся к собственной роли. Сперва он рассказал Фесту лишь то, куда тот едет. Фест, разумеется, знал, куда направляется, – билет лежал у него в кармане.

– Есть ли у вас мои документы?

Молодой человек нырнул вниз и зарылся в свой кожаный портфель, зажав тот между ногами.

– У нас есть две версии вашего паспорта. – Он вручил Фесту манильский конверт. – Будучи на задании, пользуйтесь тем, где более ранняя дата въездной визы. Уничтожьте его перед отъездом. Выезжать будете по документу с более поздней датой получения визы.

– Сколько времени выделено на выполнение задания?

– В смысле, согласно визам? В той, что с более поздней датой, указано, что вы въехали… так, что же там указано?.. Одиннадцатого февраля, по-моему. Так что вам придётся находиться на территории страны как минимум до этого дня. Но сама виза действительна в течение шести месяцев.

Ему не понравилось, как прозвучало это «в течение шести месяцев». Но цель отсрочки даты получения визы на две недели состояла в том, чтобы там было указано, будто он въехал уже после срока выполнения задания. Следовательно, насколько он понял, они планировали, что всё это не продлится дольше двух недель.

Фест положил конверт на колени, стянул зажимы, открыл отгиб и приподнял раскрытый край, чтобы заглянуть внутрь. Там было два немецких паспорта – один из них он вынул и прочитал имя владельца: Клод Гюнтер Райнхардт.

– Интересно. Клодом зовут моего сына.

В честь старика. И моего геройски погибшего брата.

– Взяли тот, что лежал наверху стопки.

– Разумеется. Всего лишь совпадение.

Лицо на фотографии было его собственным. В чертах всегда проскальзывало что-то от избалованного мальчишки, но борода прикрыла изнеженность – к тому же благодаря ей Фест (по собственному мнению) несколько походил то ли на Зигмунда Фрейда, то ли на Эрнеста Хемингуэя. В костюме он, наверно, смотрелся несколько грузно, но зато ощущал себя солиднее. Даже в Штатах его и дальше заставляли проходить какие-то курсы, включая довольно сложную в физическом плане оперативную подготовку. Однако ему было тридцать шесть лет и два месяца. Это не могло длиться вечно. На самом-то деле он думал, что покончил с американскими загранкомандировками…

– Въедете по вашему собственному паспорту. По тому, с которым приехали сюда.

– Разумеется.

Как только молодой человек расплатился за кофе с булочками и собрался уходить, он напустил на себя нестерпимо небрежный вид и обмолвился как бы между прочим о пароле и отзыве, времени и месте, намеченных для инструктажа Феста в Сайгоне.

Теперь Фест не доверял гонконгским таксистам. Он решил не оставаться на обед, вышел за два часа, без труда прибыл в аэропорт и сел, наблюдая за тем, как собираются для отлёта домой его спутники – бодрые состоятельные азиаты, возвращающиеся с отдыха в Гонконге, Бангкоке или Маниле: суетливо перетаскивают хозяйственные сумки пастельных цветов, улыбаются, даже смеются. Каких людей предстоит увидеть во Вьетнаме, он не знал – должно быть, затравленные, измученные войной народные массы, сгорбленные плечи, непроницаемые лица; а впрочем, он особо и не думал об этой войне, никогда не ожидал, что приедет и увидит её, и послан был сюда по недосмотру – как и все остальные. Стюардесса выдала ему фиолетовый саквояж с эмблемой вьетнамских авиалиний, он уложил его, не наполнив ничем, на колени, засмотрелся на облака, задремал и дремал почти до вечера, пока та же самая стюардесса не тронула его за плечо и не сообщила, что они снижаются в небе над Таншоннятом.