В этот миг, самый подлинный, самый неподдельный из всего крестового похода Шкипа в качестве рыцаря Холодной войны, дядя казался ему рассеянным, всё никак не садился, бродил от окна к окну, выглядывал на улицу и даже не удосужился представить собравшихся друг другу.

– Шкип, пошли со мной. Новости есть. Пошли со мной на крыльцо.

Они встали перед входом на тёплом и сыром утреннем воздухе – Шкип подумал, что стоило бы подняться и надеть ещё что-нибудь помимо купальных шорт и футболки, – и тогда полковник объявил:

– Шкип, у меня плохие новости.

– Больше похоже на хорошие.

– Да, это он, это наш человек.

– Так это же хорошая новость!

– Нет. То есть да, – сказал полковник. – Вот что, Шкип. Мать у тебя умерла. Беатрис. Беа.

Это известие сразило Шкипа подобно удару в грудную клетку. И всё же его смысл не укладывался в голове.

– Что за чёрт? – проговорил Шкип.

– Ужасно не вовремя. А каблограмма пришла три дня назад.

– Нет. Не верю.

– Шкип, ты не стой. Давай-ка присядем.

Они опустились на ступеньку. На прохладный потёртый гранит. Дядя потянулся правой рукой в нагрудный карман. Левую же поместил Шкипу на правое плечо. Теперь Шкип держал бледно-жёлтый лист бумаги. Когда бы впоследствии ни проигрывал он в памяти это мгновение, от этих подробностей избавиться не удавалось, приходилось вспоминать и их тоже.

– Сейчас вернусь, принесу попить, – сказал полковник и оставил его наедине с каблограммой. Шкип перечитал её несколько раз. В ней пастор – духовный наставник матери – объяснял, что та скончалась из-за неких осложнений, связанных с профилактической радикальной гистерэктомией. Что бы это ни значило. Пастор выражал соболезнования и, что самое главное, обещал помолиться за душу усопшей.

Вернулся полковник со стаканом в руке.

– «Профилактическая радикальная гистерэктомия», – процитировал Шкип. – Как вам это нравится?

– Вот. Вот. На, выпей. Тебе нужно хлебнуть чего-нибудь покрепче.

– Господи Иисусе… ладно.

Дядя встал над ним, протягивая стакан, но принять его Шкип не смог. Развернув руки ладонями кверху, он держал каблограмму, словно кучку хрупкого праха.

– Я же не смогу быть на похоронах.

– Плохо дело.

– Надеюсь, кто-то на них всё-таки придёт.

– Она была славная женщина. Уверен, по ней много кто скорбит.

Полковник наполовину опорожнил стакан, который принёс сюда для племянника.

– Каблограмма пришла три дня назад. Я был в Каофуке. Мне сообщили по радио, что пришла какая-то каблограмма, и я намеревался с кем-нибудь связаться и узнать, что там в ней, да так и не сподобился – столько сейчас приходит всех этих каблограмм, и в основном настолько все пустяковые, сам знаешь… Да и вообще, откровенно говоря, Шкип, мысли у меня были заняты другим.

– Что ж, нет, вам и не обязательно… вы же понимаете…

– Всему конец. Нет больше «Эха». По милости Джонни Брюстера, по всей вероятности. А может, и нет. Насколько я знаю, они просто оттесняют нас с дороги, чтобы можно было приступить к ковровым бомбардировкам территории.

– Господи.

– Так что извини за задержку. Когда я вернулся, Чунг сказал, что готов приехать. А я-то со всей этой суматохой вокруг потери Каофука почти совсем про него позабыл.

– Похороны послезавтра.

– Ну езжай, если чувствуешь, что должен.

– Очевидно, я не могу.

– Ничего, дома поймут. Они ведь осознают, что ты на войне.

– Можно мне мой напиток?

– Ох ты ж блин!

Шкип осушил стакан.

– Так, Шкип, я тебя сейчас оставлю на пару минут, чтобы ты взял себя в руки. А потом ты будешь нужен нам в доме и готовым приступить к работе.

– Знаю… Господи. Всё в один день!

– Мне жаль, но так уж получилось.

– Разумеется. Я сейчас.

Шкип устремил взор за ворота, на дорогу. О матери он сейчас совсем не думал. Решил, что подумает о ней как-нибудь потом. Невозможно было предсказать ход всех этих эмоциональных переживаний – у него ещё ни разу не умирала мать. Да и вообще никто из близких. Отец ушёл из жизни до того, как Шкип достиг сознательного возраста. Дядя Фрэнсис потерял сына, когда тот был ещё юношей – он утонул, отплывая под парусами от полуострова Кейп-Код; а уж обо всех боевых товарищах, павших в войнах, и говорить нечего. Да чего там, Шкип и сам ведь своими глазами видел, как дядя пристрелил человека, что свешивался с ветки дерева. Представьте себе – люди-то, оказывается, смертны! Он уже жалел о том, что этот миг пришлось претерпевать в одиночку. В этом для него не оказалось никакого толку. Когда дядя вернулся и сел рядом, Шкип был очень этому рад.

– Что ж, дядя. Теперь твой племянник – круглый сирота.

– Беатрис была чудесной женой моему брату. Никогда ещё об этом не думал, Шкип, но ведь он, должно быть, погиб на пике собственного счастья. Длилось оно недолго, однако он был с нею очень счастлив.

– Это они её убили. Эти костоломы.

– Нет-нет-нет. Они своё дело знают. Ты же видел, на что они способны. Привозишь им пехотинца, раздербаненного на полдесятка кусков, – так через год он уже готов к военному параду!

Шкип сложил каблограмму пополам и опять пополам, но так и не решил, какой из карманов будет лучше ею осквернить. Он размахнулся над головой и швырнул поганую бумажку в сторону дороги.

– Знаешь что? Твой папа знал, что почём. Женился рано. Был не как остальные из нас. Чёрт, да в нашем роду никто из нас не похож на остальных! Во мне пять футов восемь дюймов, если измерять в ботинках. А в твоём дяде Рэе шесть футов четыре дюйма.

– Это ваш старший брат?

– Рэй-то? Да нет, он на два года младше. Два года и два месяца.

– А-а.

– Суть в том, что у тебя всё же есть семья. Ты не сирота. Думаю, суть именно в этом.

– Спасибо.

– Я серьёзно. Да ведь ты и сам это знаешь. И всегда знал… А теперь, слушай, конечно, плохо дело, да и время для этого ужаснее не придумаешь…

– Да всё со мною будет в порядке. Пойдёмте-ка лучше в дом.

Мистер Шкип сказал, что местный священник, вероятно, знает, где купить определённый вид толчёной коры, из которой Ким желала заваривать какой-то целебный чай. В эти дни она, кажется, чувствовала себя хорошо. Однако её по-прежнему увлекали травы и прочие снадобья. Хао с племянником оставили американцев и пошли искать дом священника – пару сотен метров двигались по тропке вдоль ручья, миновали череду небольших двориков (в каждом – по одному, по два или по три надгробья над семейными захоронениями) и вошли во владения католической епархии со стороны садика позади дома.

В хижинах выше и ниже по ручью старухи варили на угле или валежнике ежедневную порцию риса, но из дома священника не выходило ни малейшего дымка. Миню пришлось дважды свистнуть. Из задней двери показался разутый низкорослый человечек – он подтягивал на ходу ремень и застёгивал длиннополую рубашку американского фасона, что свисала ему почти до колен.

Хао почувствовал раздражение от того, что застал его дома. Он всего лишь хотел поговорить с племянником о семейном деле.

– Да, я вас знаю, – сказал священник, когда Хао начал было представляться, и тогда Хао объяснил, что ему нужны травы для жены. А ещё, наверно, что-нибудь от зубной боли.

– Я могу указать вам направление, но не могу вас сопроводить.

– Ничего страшного.

– Сегодня я никуда не выхожу, – заявил священник, – я сижу дома. Мне приснился важный сон.

Минь полюбопытствовал:

– В этом сне было сказано сидеть сегодня дома?

– Нет, просто хочется побыть в тишине, повспоминать и поосмыслять увиденное.

Хао жалел, что приходится иметь дело с подобными людьми. Но вот жена – призраки, сны, зелья, всякая прочая дребедень… Так что он был там, где был.

– Так вы знаете какого-нибудь травника или нет?

– Идите по дороге, что ведёт из города на север. Как достигнете третьего хутора, спросите о семействе китайцев. На самом-то деле никакие они не китайцы, – добавил он.