— Вот на этой прекрасной ноте, я предлагаю и закончить, — остановила его речевой поток Мира, — мне, кажется, что этого вполне достаточно, — девушка сама себе удивлялась, она много раз представляла, как может пройти разговор. Боялась, что начнет плакать, что ей будет пронзительно больно. Но кроме отупения и онемения кончиков пальцев она ничего не чувствовала.

— Да пожалуйста, — фыркнул он, — решила уходить- иди, кто же против?

— Чудненько, — сказала она, — ключи я на полке положу.

С этими словами она поднялась на ватные, припухшие ноги, взяла сумку и вышла в коридор. Ожидала ли она от него другой реакции? Определенно- да. Где-то в глубине души жила надежда, что он любит ее, и захочет что-то поменять. Но теперь, услышав ворох его претензий, девушка осознала, что поступает правильно. Потратить жизнь на человека, который не испытывает к ней даже благодарности, она готова не была.

***

Кроваво-красная зловещая луна поднялась на небо огромным диском. Дорога тонула во мраке наступающей ночи, только фары разрезали это плотное покрывало. Аня смотрела в окно, ее руки и ноги были ледяными. Весь день она ощущала себя так, будто умирает. Ее нежелание ехать в Аушвиц было небезосновательным. Война и зверства, связанные с ней, впились в сознание словно клещи. В салоне автобуса стояла тишина, кто-то спал, кто-то молча смотрел в окно. «Смогу ли я когда-нибудь улыбаться снова?» — подумала Аня. После того, как она увидела 500 га, предназначенных для умерщвления людей, жизнь замерла, остановилась. Как это возможно? Она поежилась, перед глазами предстала арка с надписью «Arbeit macht frei»⁴¹. Девушке казалось удивительным, что эта фраза является названием одного из трудов немецкого филолога Георга Антона Лоренца Дифенбаха. Мог ли он предположить, что слова, сложенные им, когда-то станут символом смертельного ужаса и безысходности? Выражение было задумано, как аллюзия на средневековый обычай «Stadtluft macht frei»⁴², по нему крепостные крестьяне, прожившие долгое время в городах, становились свободными. Но через 60 лет чей-то пытливый ум вложил в воздух свободы совсем другой смысл.

Проходя по дорожкам, засыпанным каким-то серым камнем, мимо столбов, между которыми натянута колючая проволока, Ане казалось, что она кожей чувствует, как бежит ток, готовый убить любого, кто прикоснется к забору. В каждом дуновении ветра, в малейшем колыхании воздуха ей мерещились призрачные образы погибших людей. Они выстроились в длинные ряды возле идеально ровных двухэтажных бараков, провожая пустыми глазами живых, с любопытством рассматривающих 10 блок, предназначенный для проведения медицинских опытов, и 11, в котором находилась лагерная тюрьма. Сторожевые вышки, стена для расстрелов, виселицы, отсыревшим деревом смотрящие на красные кирпичные стены бараков, газовые камеры, со следами от ногтей, впившихся в камень в момент агонии, шагнули навстречу, подтверждая масштабность фабрики смерти.

Экскурсовод рассказывал о сортировке узников. Для Ани не было секретом, что несчастных обреченных привозили в лагерь в вагонах для скота, кто-то умирал в дороге, кого-то отправляли в газовую камеру прямо с перрона. Девушка нервно сглотнула: «Может умереть сразу — это везение?» Память подсунула цитату прусского офицера, которую любил повторять ее учитель истории, ставя двойку мающемуся у доски ученику: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца». Каждый день в 4:30 утра люди отправлялись на изнурительные, а иногда и бессмысленные работы. Их жизнь была полностью подчинена воле бессердечных надзирателей, которые получали наслаждение истязая беззащитных узников: избивали палками, запирали в камерах 90х90, морили голодом, травили собаками, обливали холодной водой и оставляли на морозе. Глядя на трёхъярусные, хлипкие, дощатые нары, покрытые тонким слоем соломы, туалетные дыры в горле у Ани застрял ком, она понимала, что ни минуты бы не смогла вынести в таком месте. Горы обуви, одежды, очков, кружек, щеток, кисточек для бритья, протезов и даже волос возвышались в смотровых залах. Все, отобранное у пленников, когда-то хранилось в районе, называемом «Канадой», более 30 бараков доверху были наполнены вещами. Весь человек, попавший сюда, должен был стать продуктом, удовлетворяющим нужды Германии. Кожа на сувениры, волосы на ткани, кости и жир на мыло, пепел на удобрение.

Последней каплей для Ани стали залы с фотографиями, сотни и сотни лиц: мужчины, женщины, дети, которым судьба уготовила столь страшный конец. Между снимками на белых стенах при особом свете появлялись тени. Это было выше Аниных сил. Она выскочила из здания. Неподъемное чувство вины, боли и горя упали на ее плечи. Она практически задыхалась от рыданий. Красный свет заходящего солнца ударил ее по глазам, она остолбенела, в ушах шумело и кричало.

— Анна, вы как себя чувствуете? — раздался рядом ровный голос.

Девушка повернулась на него, под зеленым, шелестящим деревом стоял Матеуш.

— Ужасно, — честно ответила она, — просто невыносимо, то, что здесь произошло невозможно пережить, а вину искупить.

— Вы так считаете? — спросил он.

— Да, разве может кто-то выйти отсюда и не понимать…

— Давайте я вам кое-что покажу, — предложил Матеуш, с этими словами он достал фотоаппарат, — идите сюда.

Аня подошла и взглянула на снимки. Они явно были сделаны без ведома людей, попавших в кадр. На одном — красивая девушка сидит на железнодорожных путях, подставив солнцу белую кожу, призывно выпятив грудь, она томно смотрит на фотографа, который тут же рядом весело смеется. На заднем плане, прямо за счастливой парочкой, железнодорожная станция Аушвиц 2 (Беркенау), именно на ней проходили сортировки, здесь встречал своих жертв доктор-смерть Йозеф Менгеле. Следующий снимок еще хуже: около виселицы стоят два парня, один делает вид, что вешает другого на ремне, третий щелкает их на телефон. Аня отшатнулась.

— Боже мой, — прошептала она, — какая дикость.

— Да, как не прискорбно, но то, что для одного трагедия, для другого-развлечение, — просто ответил Матеуш.

— Но должно же приходить осознание… — робко пролепетала Аня.

— Знаете, что сказал Рудольф Хёсс, начальник этого лагеря, на Нюрнбергском процессе? — обратился Матеуш к девушке.

Аня отрицательно покачала головой.

— «Прежде всего, мы должны слушать фюрера, а не философствовать», — пожимая плечами, процитировал редактор.

— Это просто немыслимо, как же жили потом все надзиратели и палачи?! — воскликнула Аня.

— Кто как, конкретно Хёсс был повешен здесь, возле одного из крематориев, главный пропагандист рейха Йозеф Геббельс покончил с собой в мае 1945, его примеру последовала семья, Генрих Гиммлер отравился цианидом. Адольфа Эйхмана нашел Моссад, после чего он был предан суду и казнен. А вот доктор Менгеле дожил до преклонных лет, прятался сначала в Аргентине, потом в Бразилии, во время купания в океане у него случился инсульт, и он утонул.

— Это несправедливо, — очень по-детски заявила Аня.

Матеуш рассмеялся.

— Да, но никто и не гарантирует справедливости, эти люди убили больше миллиона человек, но высекли свои имена в истории, а их жертвы до сих пор остались безымянными. Вы говорите, что вину невозможно искупить. А с чего вы решили, что кто-то серьезно хочет это сделать? — прищурившись, спросил мужчина.

Аня задумалась.

— А что же хотят? — после длительного молчания спросила она.

— Больше всего- жить. Люди всегда хотят жить. И это стремление неизменно побеждает любой ужас, страх. Это место не просто мемориал памяти, а еще и манифест жизни вопреки всему, торжество природного закона если хотите. Жестокость была и будет всегда, помноженная на вседозволенность, она заполоняет собой сердца людей, единственное, что можно этому противопоставить- любовь и желание жить.

— О, вы предлагаете лечить любовью? — удивленно спросила Аня.

— Что значит лечить? — улыбнувшись, поинтересовался мужчина, — я говорю о том, что всегда, как бы тяжело вам ни приходилось, жизнь возьмет свое. Анна, вы любите кого-нибудь? — испытующе спросил Матеуш.