— Как вам удалось легализироваться после войны?

— Еще в начале войны я воспользовался документами на имя Лозового. Я знал, что он умер в одном из концлагерей, а его деревня почти полностью уничтожена. А в сорок пятом… я остался в небольшом концлагере, а через неделю нас освободила Красная Армия… После войны я осел на Украине — подальше от тех мест, где меня могли опознать свидетели.

— Посмотрите внимательно на эту фотографию. Вы знаете, кто на ней изображен?

— Да, это Глобке.

— Вы знаете его настоящую фамилию?

Лозовой напрягся, и в его глазах мелькнул страх.

— Вы знаете его настоящую фамилию?

— Косяков.

— Где он скрывается в настоящее время?

Лозовой молчал, тяжело дыша и вытирая пот скомканным платком.

— Нет, не знаю.

— Послушайте, Зажмилин, в это с трудом верится. Если Глобке, он же Косяков, знал, что вам известна его настоящая фамилия и вы остались живы, значит, ему вы были нужны. А это значит, что вы располагаете сведениями, где он находится в настоящее время…

— Он… во Львовской области… в Яворове, работает на мельнице. Фамилия Пасичный Станислав… Миронович.

Яворов встретил чекистов проливным дождем. Андрей вышел из вагона первым. Раскрыл зонтик и огляделся. От входа в вокзал к нему направился приземистый русоволосый парень с портфелем, который держал над головой наподобие зонтика.

— Товарищ Кудряшов? А где остальные?

— В вагоне… Вон какой дождь у вас хлещет.

— За месяц впервые… Ну что ж, машина ждет. Меня зовут Сергей… Сергей Иванович Белоус.

В машине было душно, и, хотя дождь хлестал не переставая, Андрей открыл окно. Около мелькомбината они остановились.

— Пойду узнаю. — Сергей потянулся. — Как дождь, так правую руку ведет… Еще в армии на учениях сломал.

Вернулся он через пять минут.

— Только что ушел обедать.

— Куда? — в один голос спросили Андрей и Петров.

— Домой… Он живет рядом.

Кудряшов и Петров переглянулись.

— Может, это и к лучшему… Поехали.

Машина свернула на узкую улочку. Потом еще раз завернули и наконец остановились около магазина «Продукты».

— Все, дальше нельзя… — Белоус расстегнул пиджак. — Может быть вооружен.

Лестница была старая, с массивными чугунными перилами и выщербленными мраморными ступенями. Стены обшарпанные, с многочисленными надписями и рисунками. Около пятнадцатой квартиры они остановились. Андрей встал по левую сторону двери. Сергей — по правую. Чуть ниже и выше площадки прижались к стенам члены группы захвата. Пожилой мужчина с длинными, словно приклеенными усами осторожно нажал кнопку звонка. За дверью послышались шаркающие шаги.

— Кто? — раздался невнятный, но сильный баритон.

— Станислав Миронович, це я — Хлопяник с ЖЭКа. Опять у вас с жировкой не все ладно… Будь ласка, давайте сверим.

Послышались щелчки, потом забренчала цепочка, и дверь, скрипнув, начала открываться. И тут же Сергей резким ударом ноги ее распахнул. Андрей влетел в прихожую через секунду, но все было уже кончено. Худощавый мужчина с треугольными, оттопыренными ушами с изумлением рассматривал наручники на своих руках.

Около управления Кудряшов заметил Геннадия Михайловича, который высматривал кого-то среди проходящих сотрудников.

— Андрей Петрович, с Росляковым плохо… Только что звонила его жена. Бери мою машину и к нему…

Андрей ворвался в квартиру полковника. Высокий седой врач складывал чемоданчик.

— На этот раз, Владимир Иванович, ты легким испугом отделался, — сердито басил он, хмуря брови и косясь на лежащего в кровати Рослякова. — Но с меня хватит… Раз ты меня уговорил, второй — конец. Сейчас в госпиталь, потом на месяц в санаторий… — Он заметил, что Владимир Иванович сделал отрицательный жест рукой и поднял ладонь. — Хватит, Володя. Собирайся, полковник, машина за тобой придет через полчаса. Я уже звонил…

Когда за доктором закрылась дверь, Владимир Иванович заметил прижавшегося к стене Андрея.

— Что это, — спросил он слабым голосом, — доступ к телу уже открылся? Ты почему, боец, не на работе?

— Владимир Иванович, ребята волнуются, вот и прислали меня. Может, что нужно…

— Эх, боец, боец…

Кудряшов понимал, что хотел сказать полковник, да и сам Владимир Иванович знал, что Андрей его понимает: нового сердца не вложишь. А может, это и не надо? Росляков смотрел на Андрея и думал о том, что в каждом его «бойце» со временем начинает жить маленькая частичка его, Рослякова, и этим можно гордиться.

На совещание к начальнику управления Андрей попал только к концу. Он осторожно присел рядом с Петровым и на его вопросительный взгляд тихо прошептал:

— Страшного ничего. Врач сказал, что это сильное переутомление…

А генерал продолжал говорить:

— …Только что закончено дело о гибели партизанского отряда Тимофея Смолягина. Нет теперь таинственной гибели — есть патриоты, до конца выполнившие свой долг чекистов и коммунистов. Выявлены подлые каратели и гестаповские агенты. Органами государственной безопасности арестованы и будут преданы суду опасные государственные преступники Зажмилин и Косяков, их ждет справедливое возмездие. Никто не забыт, и ничто не забыто — это не фраза! Это суть нашей работы. Ведь, помимо карающей функции, органы госбезопасности выполняют функцию защитника советских граждан, функцию исключительно благородную! Так и в этом деле… Да, Смолягин, Хромов, Дерюгин, Нувонцев, Рыжиков, Попов, Алферовы, Дорохов и другие партизаны — это герои Великой Отечественной войны. Они были разведчиками чекистского отряда в фашистском логове и принесли неоценимую помощь Родине.

Стол Мария Степановна решила поставить в саду под яблонями, и для этого пришлось выкосить траву между ними. Большой смолягинский стол, потемневший от времени и в доме казавшийся неуклюжим, в саду словно преобразился. Причудливая резьба заиграла, а по крышке пошли, побежали блики, словно само солнце тоже пришло в гости и выискивало место, где бы присесть.

— А вот и Дороховы, — сказала Мария Степановна.

По проулку шли Василий Егорович с женой и детьми. Варвара Михеевна семенила рядом с мужем, который шагал тяжело, но размашисто, сжимая руки сыновей.

— Виктор, Василий, где вы там? — раздался голос Смолягиной. — Юрий Иванович, берите мужиков и к столу.

Прохоров встал, одернул пиджак, словно гимнастерку, и поднял граненый стакан.

— Друзья мои, други… — Все молча смотрели на него, а он, забывшись, примолк и глядел куда-то поверх голов, как будто видел сквозь ветви разлапистой яблони извилистую лесную дорогу, которая упирается в гать Радоницких болот. — Други, — повторил Прохоров, — давайте помянем Тимофея и его отряд…

Выпили молча и тихо поставили стаканы на стол.

Блеснули слезы в глазах Марии Степановны, закусила губу и отвернулась Груня, низко-низко наклонила над скатертью голову Варвара Михеевна.

Шелестел ветер в ветках яблони, терпко пахло смородиной, окружавшей стол широким полукругом. Одиноко стоял этот стол среди зелени, словно тот островок, на котором принял последний бой партизанский отряд. Василий Егорович понял это и тяжело приподнялся со скамейки.

— Я вот что скажу… — глухо и негромко обронил он. — Вот сидим мы, вспоминаем, думаем… Ты, Виктор, фронт прошел, горя хлебнул и ты, Мария, всю жизнь вдовой проходила. Варюшка моя, что все эти годы… вдвое против меня гнет тащила… Груня, Юрий Иванович. Разные мы люди, да судьба у нас одна сложилась — Родину защищать. Верил я в Родину, в строй наш… и по этой вере, как по гати, прошел… Потому и выстояли мы и стоять так будем всегда!

1

К окраине городские огни редели, в районе аэропорта от сплошной электрической россыпи оставались отдельные, беспорядочно разбросанные на темном фоне светляки; тем отчетливей выделялась параллельная курсу взлетающих самолетов цепочка ртутных светильников над Восточным шоссе, которая пронизывала широкое кольцо зеленой зоны и обрывалась перед традиционным жестяным плакатом «Счастливого пути!».