На отцовских похоронах дядя Андрей впервые налил Ларе водки. «А ты не нюхай».
Лара и сейчас старалась не вдыхать.
Перед походом в горы, который две семьи устраивали каждый август, мать Лары сломала ногу, а тетя Таня ждала первенца. «Традиция есть традиция, да, девочки?» – спросил дядя Андрей, запихивая спальные мешки в багажник. Он забыл выгрузить ящики с пустыми бутылками из-под сидра – бутылки терлись боками и тоненько дребезжали всю дорогу. Лара ехала на переднем сиденье, его дочери сзади уткнулись в телефоны, пытаясь поймать последнюю связь перед неделей без интернета. Лара представляла, что она жена дяди Андрея, а за спиной играют в Plants vs. Zombies ее дети, пусть это и было невозможно – старшая, Катя, была всего на пять лет моложе Лары. Дядя Андрей тянул рычаг коробки передач, едва задевая рукой ее загорелое колено. В его зеркальных очках-авиаторах Лара переглядывалась с худой блондинкой – каре под кепкой с надписью NYC и крашенные в малиновый кончики волос, глаза в пол-лица, как у героини аниме, кроп-топ, оголяющий металлический шарик в пупке – позже его попробует на вкус дядя Андрей. «Я тебя еще во-о-от такой козявкой помню. А теперь гляди, какая взрослая». Лара только закончила третий курс и еще не знала, что больше не вернется в институт.
Когда ставили палатки, недосчитались металлических колышков. Дядя Андрей одалживал снаряжение другу и не проверил его сохранность перед выездом. «Вы же не хотите, чтобы палатку унесло, как домик Дороти? И ураган не нужен, хватит и порыва ветра». Решили, что поставят две – Катя будет делить палатку с Ларой, а младшая дочь, Сонечка, – ночевать вместе с отцом. Дядя Андрей будил их рано, стуком топора – на рассвете, пока все спали, собирал валежник и разжигал костер. Разводил в походном котелке растворимый кофе пополам со сгущенкой, потом вел девочек на водопады – девочки ломали ногти, карабкаясь по мшистым валунам и цепляясь за влажные корни, – а днем, после обеда, когда было слишком жарко, чтобы выбираться из лагеря, играл с дочерьми в дурака или включал в машине музыку, пока Лара пыталась читать в палатке или дремать.
Сонечку взяли в поход впервые, и привычную для остальных красоту она постигала незамутненным, совершенно еще детским взглядом: «Смотри, какое облако! Смотри, какая птица! Смотри, какой пень!» Далекий горный хребет, будто подведенный густой гуашью, который торжественно проступал из утренней дымки, впечатлял ее не так, как найденный в реке камешек в форме сердца. Сонечка все время беспокоилась, встретят ли они в лесу медведя. На турбазе, куда они через день спускались зарядить телефоны, им показали снимок медвежонка, застрявшего на дереве. По вечерам у костра Сонечка оглядывалась на обступающую их со всех сторон тьму и жалась к Ларе, когда они сидели на одном бревне, уплетая гречку с тушенкой. Лара чувствовала себя взрослой. В первую ночь Сонечка разбудила Лару и попросила отвести ее «по-маленькому» – она стеснялась присесть у ближайшего куста, рядом с палатками, но боялась сама заходить дальше в лес. Лара шла впереди с фонариком, который выхватывал из темноты примятую траву там, где они бродили днем в поисках хвороста, и поваленный орешник – там они видели жужелицу. «Смотри, какой жук!» Потом Лара указала в сторону лохматых елок, по-свойски припавших друг к другу. Сонечка потребовала отвернуться и не подслушивать. Но пресловутая лесная тишина была всего лишь книжной метафорой: лес никогда не бывал по-настоящему тихим – в сотне шагов от них шумела речка, как сломанный телевизор с помехами, а ночным насекомым будто кто-то прибавил громкости. Совы тоже не замолкали. Луны не было. Ни единого источника света, кроме диодной лампы в Лариных руках. Когда Сонечка вышла из-за елок, завязывая шнурок на штанах, Лара выключила фонарик, и они обе тут же ослепли, провалились в темноту – беспредельную, неизмеримую. Сонечка тихонько пискнула, и Лара щелкнула кнопкой, возвращая свет. «Я случайно», – соврала она.
По утрам Лара первой спускалась к речке, чтобы почистить зубы, клала ладони на камни и долго держала их под ледяной водой, чувствуя, как холод забирается под кожу колючим зверем и сворачивается клубочком вокруг костей – так было проще сдержать слезы. Лара скучала по отцу. Каждый раз, когда они приезжали в горы, отец заново учил ее, как отличать ядовитые ягоды от съедобных и как вести себя, если встретишь кабана. «Пап, ты уже рассказывал, ну сколько можно», – отмахивалась Лара.
– Пап, ну хва-а-атит, – брыкалась Катя, когда дядя Андрей слишком долго сдавливал ее в медвежьих объятиях – неуклюжих, но трогательных.
Катя носила длинную челку и никогда не убирала волосы в хвост, даже в походе, где они вечно мешали и лезли в глаза, сутулилась и наклоняла голову так, чтобы волосы закрывали ее прыщавые щеки и лоб. Катя мечтала стать инструктором по туризму, как Ларин папа, а дядя Андрей все время подтрунивал над ней, потому что она дико и необъяснимо боялась мостов – зажмуривалась каждый раз, стоило машине на него заехать, что уж говорить про хиленькие подвесные над бурлящими потоками. Катя останавливалась перед дырой, там, где не хватало досок, цеплялась за перила так, что пальцы не отодрать, и неправдоподобно тряслась всем телом сразу – из-за слез она ничего не видела и не могла двигаться. Ларе приходилось брать Катю за руку, такую липкую, будто та сунула ее в таз с вареньем. Дальше шли вместе, шаг за шагом. Только раз Лара отпустила ее руку, прямо на середине моста. Катя взвизгнула. «Я случайно», – соврала Лара.
После семи километров по горной тропе, двух нервных мостов и подъема на смотровую, откуда деревенька у подножия, с накинутой на крыши туманной шалью, казалась игрушечной, девочки рано выдохлись. Вместе ушли в отцовскую палатку, чтобы разобрать сорванные на вершине травы, и там же уснули. Накрапывал дождь. Лара грела руки над тлеющими угольками. Дядя Андрей предложил выпить коньяка «на сон грядущий». При девочках он не пил. Лара отказалась. На ее руку сел комар, и дядя Андрей легонько по ней шлепнул, но промазал. Где-то над ними, в горах, послышался гром.
Когда дядя Андрей влез в палатку, расстегнул спальный мешок и принялся выцеловывать ее ноги снизу доверху, Лара больше не представляла себя его женой. Ей нравилось думать, что она Саманта из сериала «Секс в большом городе», пусть немытая и с пропахшими костром волосами. Раскованная и опытная. Свободная распоряжаться своим телом, как ей захочется. Но когда дядя Андрей больно скрутил между пальцами ее сосок, как ручку магнитолы, а по носу ударил крестик, Лара почувствовала, что ее тело больше не принадлежит ей.
Лара не призналась, что это ее первый раз.
Неловкие пальцы однокурсницы под ее юбкой в кинотеатре, которые никак не могли нащупать и отодвинуть резинку трусов, не считались. И тот дурацкий момент в туалете на квартире у друзей, когда она застала бой новогодних курантов с членом во рту и от смеха не смогла довести начатое до конца. На первом курсе она подрабатывала натурщицей в художественном училище – ей нравилось, как перваки строили из себя серьезных мастеров, но все равно не могли скрыть выступающий на щеках румянец. Ее тело выгибалось на десятке эскизов, и она любовалась ими, будто смотрела в десяток зеркал одновременно.
Когда все закончилось, дядя Андрей натянул штаны и затих рядом. Из-за бушующего снаружи дождя его дыхания не было слышно, и Лара успокоенно подумала, что он умер. На рассвете, когда она выбралась из палатки, чтобы застирать спальный мешок, оказалось, что речка осталась на прежнем уровне. Дождевая капля сорвалась с ветки и разбилась на ее лбу, а больше о ночной грозе ничего не напоминало.
В туалете Лару стошнило сырым пельменем. Прополоскав рот, она вернулась в комнату и открыла ноутбук. На рабочем столе вспыхнул огнями вечерний Манхэттен. Похожий кадр был на фотообоях, которыми оклеили стену напротив кровати Лары в детской, на прошлой квартире. На том снимке еще стояли башни-близнецы. В том доме они еще жили втроем. Вместо дневного сна маленькая Лара рассматривала глянцевые небоскребы, представляя, как в одно из тысячи окошек на другом конце земли выглядывает она сама, уже взрослая. Лара прочитала у кого-то в инстаграме[6] про визуализацию, но делать карту желаний, вырезая из журналов фотографии Таймс-сквер и Бруклинского моста, и выставлять напоказ перед матерью ей не хотелось, поэтому она незаметно окружала себя Нью-Йорком: обои на рабочем столе ноута, кепка с надписью NYC, магнит с «Авито». После того как Лара взяла академ и целыми днями болталась дома без дела, ее любимым занятием было открыть гугл-карту, взять за шкирку маленького оранжевого человечка, покорно ждущего в углу экрана, и бросить его в случайное место на пересечении линий, обозначающих улицы. Боже, храни технологию Street View. Лара бродила по Центральному парку, изучала витрины антикварных магазинчиков и театральные афиши. Натыкалась на втиснутый между домами буддийский храм или граффити с африканкой в цветастом тюрбане на фасаде нью-йоркского издательства. Лара представляла, что во всю стену изображена она сама – вернее, та Лара со студенческих эскизов, – и прохожие останавливаются, чтобы ее рассмотреть. Лара заглядывала в бары, где мысленно заказывала Cosmopolitan, а потом ловила такси того правильного желтого оттенка. Как в сериале. В той жизни ее звали Саманта, она была раскованной и опытной. Свободной. В этой жизни Лара пыталась не замечать большое белое тело, которое разбухало с каждым днем, как оставленное в тепле тесто. Она запрещала себе много есть, но тело постоянно чувствовало голод, и Лара не выдерживала, среди ночи начинала запихивать в себя ломти хлеба с яблочным вареньем. «Лара у нас сладкоежка». Тело надувалось пузырем жвачки, растягивая кожу на животе, и отдаляло ее все больше от Саманты, Нью-Йорка, «Секса в большом городе», да и любого секса вообще.
