– Это легко исправить, – говорит она.

Ее слова заглушает музыка, но я читаю по губам. Леся больше не смотрит на меня, она оглядывает зал, потом вдруг вскидывает руку и кому-то машет.

– Прекрати!

– Да нет же, нет, спокойно… Смотри, кто тут у нас! Прыг-прыг.

Нет, только не это.

– Банни мэн!

Маленькая красная лампочка, мигая, приближается к нам.

– Мы ведем прямой репортаж с места преступления, – говорит Артем, направляя на меня объектив. – Обнаружено незаконное проникновение несовершеннолетней на территорию взрослых…

– Тише ты! – выставляю я вперед ладонь, закрываясь от камеры. – Ты что здесь делаешь?

– Я тоже рад тебя видеть! Мы тут отмечаем день рождения во-о-он того парня. – Артем захлопывает видоискатель и показывает в глубину зала, но разглядеть хоть кого-то у меня, естественно, не получается. Похоже, это та самая компания, которая ставит группу «Звери». – На свадьбе с папкой отпахали, я уже домой собрался, а друг говорит: давай сюда, для портфолио нас будешь снимать… А сами вдрызг уже пьяные.

– За конец карьеры клипмейкера! – Леся поднимает бокал, выпивает и наклоняется ко мне: – Пойду закажу нам песню, готовься.

Она одергивает задравшуюся юбку и исчезает в толпе танцующих.

– Скажи только честно, – говорю я, глядя в глаза Артему, и сама не верю, что я это произношу. – Под костюмом зайца что-нибудь есть?

– В смысле?

Мне нравится чувствовать себя пьяной, развязной. Я снимаю с него неизменную кепку Miami и натягиваю себе на голову.

– Ты под ним голый?

Артем хлопает своими дурацкими белыми ресницами.

– В трусах. А что?

Мне почему-то становится очень весело, и я сгибаюсь пополам от смеха, едва не сваливаясь со стула. Артем хватает меня за локоть, и я успеваю заметить, что пальцы у него теплые и липкие.

– Слушай, Варь, по поводу того, что было в кино…

Лицо Артема так близко, что я чувствую запах прогорклого попкорна – конечно, нет, мне только кажется, – и отодвигаюсь от него почти инстинктивно, мне даже подумать противно, что он снова захочет меня поцеловать.

– Эй! – Я слышу Лесин пьяный возглас. – Руки!

Пальцы Артема разжимаются, он оборачивается.

– Да я ничего не…

– Отвали, а? You are not her type, – говорит Леся, снимает с меня кепку и напяливает обратно на Артема.

– Чего? – спрашивает он.

Не могу понять, сердце бьется так громко или басы из колонок.

– Ты не в ее вкусе, зайчик. – Леся перебирает пальцами перед его лицом, будто хочет поцарапать. – Найди себе костюм льва, что ли…

Тот особый сорт презрительного взгляда – первый в моей жизни. Взгляд, нахмуренный, вроде даже недоверчивый, и едва заметное подрагивание верхней губы, будто ему под нос сунули дохлое животное. Я уже плохо соображаю, но выражение его лица запоминаю надолго. Потом я часто буду замечать его у других, но тогда – впервые.

– Леся, я…

– Наша песня! – перебивает меня Леся.

Она опрокидывает остатки коктейля, а потом скидывает босоножки и остается босиком. К черту красоту, которая требует жертв. Кто-то передает нам микрофоны.

– Это все твое платье! – кричит мне в ухо Леся. – Я вспомнила, у нее в клипе было похожее… Идем.

Вроде знакомая мелодия. И я даже знаю слова. Перед глазами все кружится, будто кто-то нажал на кнопку Fast Forward. Мы неплохо справляемся, черт возьми, да мы просто в ударе, и нам аплодируют. Или мне только кажется…

Мне кажется, что я падаю, проваливаюсь в темноту, но почему-то в этот раз лететь в пропасть весело, в животе приятно замирает, как в детстве, когда летишь на салазках со снежной горы, только жарко, жарко, как летом. Салазки летом – что за бред? Чьи-то руки подхватывают меня, охлаждают мою разгоряченную кожу, будто кто-то касается стаканом лимонада со льдом.

Ничего не помню.

Помню только, как я хватаюсь за край унитаза и почему-то думаю о том, что ни за что не отстираю одолженное платье. На потрескавшемся кафеле черным маркером выведено ободряющее «Just do it», и я пытаюсь неловко пошутить. Леся где-то рядом, и я слышу ее голос.

– Я сдала экзамен? – спрашиваю я перед тем, как меня снова выворачивает наизнанку.

– Hush, hush, darling…[35] Мой маленький варвар… Ты справилась лучше всех.

– Свинота.

Мама сорвала простыни, скомкала, швырнула на пол и предъявила подушку. На подушке – штрихи водостойкой туши, которую не берет ни одно средство для снятия макияжа, кроме слез.

– Будешь руками отстирывать.

Мама стащила со спинки стула лифчик, ночнушку, сгребла в охапку грязное белье.

– Все, что на тебе, – тоже в стирку, снимай.

Все, что на мне, – трусы с растянутой резинкой и футболка – полетело к простыням. Мама заметила желтые разводы под мышками:

– Новая. Один раз надевала всего, а уже пятна… Вот что ты будешь делать, а. И ничем же их не отстираешь…

Мама прижала к груди – не меня, но то, что касалось меня.

– «Рексона» никогда не подведет, называется.

«Рексона» не подведет, а я подведу.

Утром я проснулась, потому что замерзла. Впервые за лето – не на мокрых простынях, пропахших пóтом. Проснулась оттого, что пыталась вытащить из-под себя покрывало и натянуть на заледеневшие ноги. Рыжее солнце румянило белый потолок. Леся сопела рядом, пыталась согреться во сне, прижимая к животу подушку. Мы уснули прямо под кондиционером, который забыли выключить. Болело горло, то ли оттого, что я надышалась студеным воздухом, то ли оттого, что наоралась в караоке до хрипоты. В голове будто врубили десяток треков одновременно, и приглушить хоть один из них было невозможно.

В настенных часах западала сломанная стрелка, по звуку казалось, что идет дождь. Я свернулась калачиком, обняв себя за плечи, и рассматривала Лесю, внаглую, без стеснения, так долго, что можно было пересчитать все веснушки на ее носу. Рыжие волосы упали на лоб, я могла бы протянуть руку и убрать их, но не решилась, боясь разбудить. На губах помады не осталось. Золотая пуговка съехала на шею, и воротник блузки сдавливал ей горло. Юбка перекрутилась, задралась, потому что она закинула бедро на подушку, и ее колено едва касалось моего. На ступне, где кожа будто прозрачная – такая прозрачная, что сквозь нее просвечивали голубые жилки, как реки на контурной карте, – остались отпечатки пряжки крест-накрест. Я не помнила, но могла представить, как Леся поднимается по лестнице босиком, с босоножками в одной руке, подставляя мне плечо. Мне пришла в голову безумная идея лизнуть ее бледную щеку, спасенную от палящего солнца, чтобы узнать, правда ли она на вкус как молочный коктейль. Но я не стала, просто смотрела.

Во сне Леся дышала громко, прямо как Любовь Николаевна, учительница по ИЗО в седьмом классе, – у той всегда был заложен нос, хронический ринит или что-то в этом роде, и я слышала затрудненное дыхание, когда она наклонялась над моим ухом, рассматривая рисунок. Любовь Николаевна была совсем еще молоденькой, только после выпуска из художки. Говорили даже, она курит за школой вместе со старшеклассницами. Пацаны на перемене пели ей «Liebe, liebe, amore, amore», а она притворно сердилась, но никогда не повышала голос – было заметно, как ей сложно сдержать смех. Ученики ее любили. Все глядят на Любочку – радуются все. Любочка не носила синих юбок и вообще одевалась в костюмы, похожие на мужские: белые рубашки, которые часто бывали перепачканы пестрой гуашью, отглаженные брюки со стрелками, пиджаки, расшитые растениями и птицами. От нее сильно пахло духами, наверняка она перебарщивала из-за заложенного носа. Мне нравилось, когда она брала мою руку с кистью в свою, всегда теплую, вымазанную краской и чуть шершавую, и вела по бумаге длинные точные линии, очерчивая контур кувшина или яблока. Я нарочно делала ошибки в рисунке, но не знала почему. Рукав ее пиджака слегка приподнимался, обнажая маленькую татуировку на запястье: сердечко, сложенное указательными и большими пальцами Микки-Мауса в белых перчатках. Я тоже хотела такое. А потом Любочку уволили за роман с учеником. Ходили слухи, что это был не ученик, а ученица.