Он невозмутимо приветствовал меня, и мы сели.

– Вы за мной посылали, – сказал я.

– Да, – ответил он спокойным тоном. – Да. Полагаю, вы знаете о предъявленном мне обвинении и о деле?

– Я читал некоторые отчеты. Вы обвиняетесь в убийстве Лапхэма.

– Да. Все произошло примерно так, как пишут в газетах. Собственно говоря, я полагаю, что адекватной защиты не существует.

– Лучше расскажите мне о фактах, – предложил я.

Он пожал плечами.

– Они у вас уже есть, – ответил он.

– Все? – спросил я.

– Нет…, – заколебался он. – Нет, но все, которые могли бы принести вам пользу.

– Было бы лучше, если бы я знал их все, – сказал я.

– Нет такого, что могло бы помочь.

– Но, возможно, есть что-то, что может развлечь.

Он кивнул, улыбнулся и задумчиво провел пальцем по бороде.

– Вкратце, – сказал он, – я встретил Лапхэма на улице. Я сказал: "Сэр, я сейчас вас убью". Я поднял револьвер и выстрелил. Я вышел из дома с целью совершить это. Это то, что, как я полагаю, вы называете преднамеренностью, и то, за что вешают людей. Я купил револьвер в магазине по дороге в центр города, и попросил человека показать мне, как заряжать и стрелять. Это я сделал для того, чтобы не промахнуться при встрече с ним. Все детали я продумал еще до выхода из дома.

– Именно так, – сказал я, – а теперь о том, что произошло до того, как вы все продумали.

– Боюсь, эти события вам не помогут.

– А я уверен, что они меня развлекут, – повторил я.

Он смотрел на меня сквозь полузакрытые веки пристально, внимательно, вопросительно.

– Мне нравится ваша позиция, – сказал он и после еще одной короткой паузы, еще раз проведя рукой по бороде, добавил:

– Но я предупреждаю вас, что во всем, что я скажу, вы не найдете ни крупицы того, что вы называете вескими доказательствами.

– Мотивы редко служат законным оправданием, – сказал я, – и нам нет необходимости рассматривать их в этом свете, если вы этого хотите.

Он протянул мне свой портсигар, и, пока он держал спичку, я впервые заметил в его глазах какой-то звериный блеск. Он сделал длинный вдох и опустил веки, как кошка, уютно устроившаяся у камина, или тигр в состоянии покоя.

– Если вы хотите меня понять, – сказал он, – то должны знать, что наша семья особенная в одном отношении. Нас можно назвать телеграфной расой. Вы знаете, что в силу инстинкта, развития или воспитания некоторые семьи во всех своих разветвлениях имеют определенные черты, я имею в виду не просто физические черты, а, в частности, склонность к определенным видам деятельности. Я могу назвать семьи, в которых на протяжении столетий в роду были священнослужители. Есть и другие, в которых рождаются адвокаты, торговцы, клоуны и так далее. В нашей семье эта тенденция связана с телеграфией. Мой отец, все его братья и их отцы до них, и это во времена становления науки, были связаны с телеграфным делом.

– Не думаю, что сегодня в нашей семье найдется мужчина или женщина, не знакомые досконально с приборами и законами этого ремесла. Я сам, как и моя сестра, выучил телеграфный код, как только научился читать. В старом доме у нас были передатчики, и среди моих самых ранних воспоминаний – резкое щелканье машинок. Вы знаете, что вещи, которые мы получаем в наследство, и уроки, которые мы усваиваем в раннем детстве, постепенно становятся инстинктами, не меньше. Так было и со мной, и с моей сестрой. Мы никогда не забывали о своем первоначальном обучении и, более того, развивали его. Сотней способов мы использовали его в доме, где мы жили вместе, и даже играли вместе с ним в других местах. В театре или в церкви мы отстукивали друг другу послания ногтями по дереву, таким образом.

Он бесстрастно барабанил по подлокотникам своего кресла с таким совершенным безразличием, что, если бы я не обратил на него внимание, я бы не уловил этого своеобразного телеграфного ритма.

– Наш дом был оснащен всевозможными устройствами. Передатчики были спрятаны в укромных местах и, как правило, в пределах досягаемости руки, так что часто, когда я находился в лаборатории, а Рода в гостиной, она рассказывала мне о том, что в данный момент делает и говорит ее собеседник. Конечно, расположение и характер этих приборов мы держали в секрете от всех наших знакомых, и в этом нам очень помогала определенная приставка, которая делала передачу без звука и которая была и остается тайной моей семьи.

– Лично от меня родители ожидали, что я пойдут по их стопам, но с возрастом обнаружил, что у меня есть природная склонность к медицине и хирургии, и особенно к последней. С возрастом эта склонность усилилась, и еще до окончания академического курса в колледже я решил заняться практикой. В этом плане механический склад моей крови был нарушен. С течением времени меня все больше поглощала научная сторона вопроса. Я еще учился в колледже, когда впервые был открыт рентгеновский луч. Он прочно завладел моим воображением. Я наблюдал и следил за усовершенствованиями и без лишних разговоров решил посвятить свою жизнь этой работе. Будучи достаточно обеспеченным материально, чтобы не иметь необходимости заниматься практикой, я отказался от нее, за исключением тех случаев, когда она была связана с моей научной работой. Как видите, я не старый человек, и действительно, прошло всего несколько лет после окончания университета.

– Эти годы я посвятил достижению одной цели – совершенствованию рентгеновского излучения. Как вам, несомненно, известно, несмотря на всю газетную рекламу этого изобретения, самое большее, что удалось сделать мастерам, это использовать рентгеновский луч для обнаружения и определения местонахождения твердых веществ, вложенных в вещества меньшей плотности или окруженных ими. Это, например, восприятие костей в плоти руки или ноги или присутствие металлов в теле.

– Занимаясь этим исследованием, я стремился усовершенствовать аппарат до такой степени, чтобы можно было различать кровеносные сосуды, а возможно, и нервы. Этой задаче я посвятил все свое время, и, сэр, могу сказать, что мне это удалось!

Он наклонился вперед и всмотрелся в мое лицо. В его глазах светился пыл восторженного энтузиаста. Он тяжело вздохнул и опустился в кресло, и прошло несколько минут, прежде чем он продолжил свой рассказ.

– У меня в лаборатории есть стол, операционный стол, который является результатом моих изобретений. На этот стол я кладу тело. Под ним – луч, а с лучом, сверху и непосредственно над ним, соединен обычный флюороскоп с микроскопической приставкой. Я не берусь описывать вам всю суть дела. Если вы не обладаете научным складом ума, вы не поймете, и…

Он сделал паузу, и я покачал головой.

– Ах, вы не понимаете, тогда я воздержусь. Достаточно сказать, что флюороскоп и соединенные с ним лучи можно перемещать по своему усмотрению и исследовать любую часть тела. Свет вырабатывается в лампе, как в обычном аппарате, но его качество и, соответственно, полезность для исследования нервов, мышц или кровеносных сосудов – это секрет, который я узнал. Возможно, вы лучше поймете, если я скажу, что для каждого вида исследования я использую отдельную лампу. То есть для обнаружения металла я использую обычный рентгеновский аппарат. С помощью другой лампы все мешающие вещества исчезают в тумане, и обнажаются нервы. Таким образом, с помощью еще одного приспособления я могу изучать кровь, причем микроскоп, как вы легко поймете, оказывает очень существенную помощь.

Он, видимо, решил, что я устал от его объяснений, и продолжил:

– Вы не понимаете, какое отношение все это имеет к убийству Лапхэма.

Он говорил так, словно убийство на улице из дешевого револьвера, купленного специально для этой цели, было научным феноменом. Я ответил, что меня очень заинтересовало его открытие, и я не сомневался, что оно имеет существенное отношение к трагедии.

– Так и есть, – пробормотал он, – так и есть, – и вдруг замолчал.

Он так и сидел, неподвижно глядя в пространство, и дым медленно поднимался от окурка его сигареты. Я наблюдал за ним и видел, как в его глазах постепенно нарастает блеск, точно такой же, как в глазах убийцы Харли, когда в суде предъявили сердце человека, которого он зарезал, с дырой, проделанной ножом. Доктор Форбс вдруг стряхнул пепел с сигареты и, быстро повернувшись ко мне, сказал: