И оттого, что нельзя было понять, ласково или сурово он это сказал, Нюре стало еще страшней. Не отрывая взгляда от спины деда, она незаметно отползла к самому краю саней. Но дед сидел неподвижно и угрюмо молчал. И только когда миновали запушенный снегом мостик и уже ясно вырисовалась застывшая в неподвижности ветряная мельница, она успокоилась и подумала даже: «А чего ж я боялась?» И тут только сообразила, что дед с ней, пожалуй, и не справился бы. А когда въехали в хутор, она даже улыбнулась. «Ох, и дура я», — упрекнула она себя. С жадностью всматривалась в родные места. Здесь она летом гуляла с Феней... А вот и старая груша, а вот и хата Марины... Кони вдруг стали.
— Слезай, — сказал дед.
Нюра быстро выпрыгнула из саней, бросила коротко: «Спасибо вам» — и побежала домой. Дед отворил калитку и пошел к Марине.
XXXVIII
Приезду Нюры мать обрадовалась и даже обняла ее. Нюра этого не ожидала, она уже отвыкла от ласки, и не нашлась, как ответить на нее.
Поговорили немного, и каждый ушел в свои думы. Мать достала из печки борщ, молча поставила его на стол. Нюра села, взялась за ложку, но молчание стало тяготить ее. Она спросила:
— Что вы, мама, такая скучная?
В другое время Карповна или не ответила бы, или сказала бы что-нибудь резкое, вроде того, что: «Гляди в тарелку, не твоя печаль», но на этот раз она вздохнула и пожаловалась:
— А чему же радоваться? Живем, не знаем, что будет завтра. А эта, — она показала рукой в окно, и Нюра сразу поняла, что речь идет о Марине, — теперь совсем на меня волком смотрит. Ходит хмурая, рвет и мечет, и прямо не подступись к ней. Праздники подошли, завтра кутью варить, Христос рождается... Она к празднику и печет и жарит. Гостей, что ли, ждет? Не пойму. Только ходят к ней казаки да по-за уголками шепчутся... Костик недавно был. И папаша наш чего-то засуетился и такой ходит грозный... Не знаю что...
— Он прямо к Марине во двор и пошел, — сказала Нюра.
— Вот видишь! — еще больше встревожилась Карповна. — Вот видишь! Что-то есть... Что-то есть, дочка, и боязно мне так, что и никогда так не было. Может, красные верх берут. Не знаю. Что оно будет? Лежу ночью и думаю. Иногда до света думаю. И про батьку твоего, прости ему бог, тоже думаю... И про тебя, дурочка, думаю. Что за жизнь, как дальше жить?
Нюра не спускала с матери глаз.
— А ты только и знаешь, что меня попрекать, — закончила та. — Тебе что мать, что чужая...
— А что случилось, мама? — спросила Нюра.
И вдруг вспомнила, как дед о чем-то таинственно шептался с теткой. Нюра рассказала об этом и, видя, что с матерью сегодня можно разговаривать мирно, спросила осторожно:
— Про Феньку вы ничего не знаете?
— Жива твоя Фенька. Ты лучше мать жалей. Мне, может, хуже, чем ей, приходится.
Но тут же она вдруг взволнованно добавила:
— Рыбальчиху засадили... забрали... И чего забрали? Ну, что она? Что она кому сделала?
Она встала, бесцельно подошла к окну и снова села.
— Я уже и сама подумала: как же будет жить твоя Фенька? Смотрю — живет. Выйдет во двор, птицу кормит... А лошадь и корову у них уже давно забрали. Кто забрал, люди не видели, а по хутору шепчут, что не иначе, как Алешка Гуглий. От того бандита всего ждать можно.
Нюра не узнавала мать. Не она ли сама донесла на Рыбальчиху? Не она ли гнала со двора Феню? Не она ли во всем потакала Марине? А теперь?
И стало ей вдруг радостно. Она вскочила:
— Мама, вы теперь не будете за кадетов? Вы теперь не будете батю бранить? Вы знаете, мама...
Она уже готова была всё-всё рассказать ей, даже про комсомол. Вспомнила, как Даша со своей матерью живут дружно, как ничего они не скрывают одна от другой. И самой захотелось так. В пылу откровенности, радуясь, что наконец-то с матерью можно говорить по душам, она простодушно сказала:
— Эх, мама, мама. Кабы вы раньше так... Вы бы фенину мать не выдали.
И тогда произошло то, чего Нюра как раз и не ожидала. Первую минуту Карповна сидела спокойно, точно и не слышала нюриных слов, потом вскочила, как ужаленная, и крикнула:
— Чтоб ты мне про это не смела и говорить! Кто тебе наврал? Когда я Рыбальчиху выдала? Что ты мне ею глаза колешь? Мать я тебе или кто? Хочешь, чтоб за косы тебя оттаскала? Выбрось, дура, из головы. Слышишь! И чтоб ты не смела из себя большевичку строить. Не хочу ни твоих красных, ни твоих белых. Пропади вы все пропадом!
Она хлопнула дверью и выбежала из хаты. Нюра стояла растерянная, ничего не понимая, и, наконец, тихо прошептала:
— А я ей чуть и про комсомол не рассказала...
Утром Нюра вскочила чуть свет. Поминутно бегала к калитке, ждала — когда же, наконец, появится Феня, и вдруг заметила, что на дверях фениной хаты висит замок. Бросилась было к матери, сказать ей об этом, но раздумала. Стала ждать в надежде, что Феня вот-вот вернется, но так и не дождалась.
Карповна принялась убирать хату к «святому христову вечеру», когда за ней прислала Марина.
У Марины Карповна пробыла весь день, до самых сумерек, ощипывала гусей и кур, таскала воду, чистила картошку, стирала. Вернулась злая, как никогда, и Нюра уже боялась подходить к ней. Мать заговорила сама:
— Вот кто с жиру бесится! Костика с жинкой на праздники к себе ждет. Немало гостей назвала. Чего только ни нажарили, ни напекли! Никогда еще такого праздника она не делала. Гордится перед людьми, а сама, вижу я, неспокойная. Делает что-нибудь, а потом бросит все, брови сдвинет, нахмурится и стоит так, думает. Вижу я их думки... Красные мне тоже не радость, а иной раз молю бога, чтоб они поскорей налетели сюда да чтоб от той Марины и костей не осталось.
— Видите, мама, — не утерпела Нюра, — а когда я так говорила, вы бранили меня.
— И буду бранить, не твое это дело, и ты до старших не встревай. — Помолчав, она продолжала — Свинью ей закололи, так я ж одна ей и колбасы начиняла, и сало солила. Что ни день, то работала, думала— хоть под праздник для себя что-нибудь сделаю, так нет — и сегодня не дала покоя. Даже пирожков не удалось нам, детка, под праздник спечь.
Она стала возиться с горшками, с мисками. Нюра сидела на своей кровати, изредка поглядывала в окно. Ей все казалось, что в фениной хате вот-вот засветится огонек... Мать помыла руки, накрыла чистой скатеркой стол, поставила кутью, взвар, нарезала хлеба, надела чистую кофту и перекрестилась:
— Ну, дочка, будем вечерять. Христов вечер наступил.
Подошла к иконам, поправила лампадку.
— Давай, детка, помолимся.
Нюра встала, подошла к матери и вдруг вспомнила: «Я ж комсомолка». Почти одновременно пришла в голову и другая мысль: «А вдруг все-таки есть бог?»
Она отодвинулась, чтобы стать позади матери. Стояла смущенная, и, как на зло, в голову снова лезли ненужные мысли: «А что, как бог накажет и за мой грех белые батьку убьют?»
Даже вздрогнула и подняла руку, чтобы скорее перекреститься. «Узнает Оля, что скажет?.. Не узнает», — промелькнуло в голове, но опять что-то удержало ее. Сама того не замечая, громко вздохнула. Мать услышала и принялась сама вздыхать и еще усерднее кланяться иконе. Нюра глядела на ее покачивающуюся фигуру и вдруг заметила: на плече у матери кофта заплатана. «Ох, и бедно живем», — подумала она, и мысли ее потекли по-иному. Забыла уже и про молитву и про комсомол, вспомнилась почему-то тетка. «Вот, небось, рада, что я от нее на праздники уехала...»
Мать повернулась к ней.
— Помолилась?
— Помолилась, — тихо ответила Нюра.
Они сели за стол. Мать опять подобрела.
—- Кушай, деточка, кушай, что бог послал.
Придвинула к ней тарелку с кутьей, по голове погладила.
— Может, батька наш еще вернется, может, и гроши у нас когда-нибудь будут... Сошью тогда тебе платье новое.
Она встала, открыла скрыню и долго рылась там. Наконец, вытащила красную ленту, ту самую, которую когда-то отец привез Нюре с фронта. С приходом белых ленту она спрятала, да, правду сказать, и сама она ненавидела ее алый цвет. А сейчас показала ее Нюре:
