— Ноги, наверное, промочила,—заворчала тетка.—Я тебя на ночь керосином натру.

— Не надо...

— Спрашивать не буду.

— А я говорю—не надо.

Тогда тетка привела бабку Акимовну.

— А ну, пошепчите над дивчиною, может, сглазил кто.

Акимовна подошла.

— Что болит, девочка?

Нюра не сразу ответила,—совестно было лгать чужой женщине.

— Руки ломит, ноги ломит... Голова болит...

Старуха, беззвучно шевеля губами, трижды перекрестилась на икону и попросила тетку дать миску с водой и чистое полотенце. Потом потребовала, чтобы ее с Нюрой оставили наедине. Тетка безропотно вышла и, уходя, тоже перекрестилась.

— Ну,—Акимовна ласково посмотрела на Нюру,—я от хворобы святое слово знаю... Во имя отца и сына и святого духа...

Она опустила в миску с водой свои сухие старческие пальцы. Лицо ее стало строгим и суровым.

— Бабушка,—тихо сказала Нюра,—я боюсь—бог накажет.

Я, бабушка, не больная. Только не говорите тете, она мне, не знаю, что сделает. У меня ничего не болит.

Акимовна в недоумении посмотрела на нее.

— Я вас знаю,—еще тише прошептала Нюра.—Скажите — Оля жива-здорова?

Акимовна испуганно покосилась на дверь и приложила к губам палец. Нюра поспешила ее успокоить:

— Не бойтесь. Я никому не скажу. А вы объясните мне,— она придвинулась вплотную к Акимовне,—Оля про отца тоже ничего не знает, как и я про моего батьку?

— Тише! Не надо!—Акимовна снова покосилась на дверь.— Придешь ко мне... А здесь—не надо.

Она еще раз испытующе оглядела Нюру, погладила ее по голове и, погрозив пальцем, повторила:

— Не надо, деточка. Слушайся меня.

За дверьми раздался шорох, Акимовна засуетилась и, изменив, голос сказала громко:

— Вот и всё. Теперь перекрестись и будешь здорова. Ты— молоденькая, болеть тебе не нужно, только ноги не промачивай, а на ночь выпей горячего чайку с малинкой. Есть у тети малинка?

С этими словами она открыла дверь и позвала тетку. Та вошла, держа в руках кусок сала и два яйца.

— Возьмите, Акимовна, спасибо вам.

— И вам спасибо.

Она быстро собралась и, украдкой взглянув на Нюру, ушла.

Тетка бережно слила воду из миски в бутылку и поставила ее за икону. Полотенце сложила и заперла на замок в скрыню.

— Может, кушать хочешь?

— Нет,—ответила Нюра.—Я полежу. Мне уже лучше...

— Вот видишь, что значит святая молитва. Бог—он милосердный. А большевики что болтают? Говорят—бога нет. Бессовестные!

Нюра задумалась. Потом сказала решительно:

— Батька мой большевик... Только ведь он бога не забыл. А мама что сделала? Тетя, вы знаете—ведь фенькину мать арестовали! Я видела, сама видела, как ее вели.—И крикнула на всю хату:—За что? За что ж ее мучают?

— Сама видела? Где ж ты такое видела? Ну? Где это было?—тетка засуетилась, глаза ее были полны жадного любопытства. Она несколько раз переспросила Нюру обо всех подробностях встречи, потом укоризненно покачала головой.

— Глупая ты. Принимаешь все близко к сердцу. За всеми арестованными не наплачешься. Кто она тебе—фенькина мать-родня? Посидит, не умрет.

И начала она длинные разговоры о большевиках. Все пороки, какие только можно выдумать, она приписала им. И закончила со злобой:

— Поперебить их всех, туда им и дорога.

Нюра глянула на нее в упор.

— И батю?

— Дура!—только и нашла что ответить тетка.

А потом мягче:

— Раз больная—лежи и не разговаривай.

— Не больная я,—Нюра вскочила.—Ничего у меня не болит.

— А, не больная—значит бог помог. Завтра пойди в церковь да свечку поставь.

Нюра снова легла и, отвернувшись к стене, замолчала. До самых сумерек они больше не разговаривали.

Уже вечером Нюра сказала:

— Дайте гроши, в церковь схожу.

— Вот и умница,—обрадовалась тетка.

Нюра молча оделась, накинула на себя платок и вышла из хаты.

Уже вечерело. Она осторожно подошла к плетню, быстро перепрыгнула через него и, перебежав дашин двор, выбралась на глухую улицу. Оттуда, не разбирая дороги, по лужам, по грязи, пряча под платком лицо, пустилась прямо к безымянному переулочку, где жила бабка Акимовна. Постучала в дверь.

— Это я. Отворите.

В темной хате, почти не видя друг друга, вели разговор:

— Знаю, знаю,—Акимовна качала головой,—всё знаю. А ты будь осторожненькой. Потерпи пока. Гляди, что в станице делается. И молодежь и стариков на фронт гонят, значит—белым туго приходится. Сумные стали казаки... Ты еще молода, не видишь, не знаешь... Мать нехорошо делает, сама себе яму роет. Придут красные—спросят с нее.

— А Оля в городе? Как мне ее найти там?

— Зачем тебе?

— Надо... Может, кто поедет туда, так я ей передам чего-нибудь...

— Избави тебя бог! — испугалась Акимовна.—Ты и забудь про это. Ты без меня не смей ничего делать. Слышишь? Ты свою соседку Дашу жалей, она несчастная. Ох, боюсь, как бы с ее матерью опять чего не сделали. В Ивановской да в Стеблиевской снова над семьями красных издевались. Счастье еще, что мать не трогают... Зато красные ей спасибо не скажут.

— Лучше б трогали нас,—с горечью сказала Нюра.—Я как вспомню про Феньку... Ну, ладно... Побегу. До свидания, спасибо вам. А где в городе Олю искать?

— Нигде! — рассердилась старуха. И уже сама была не рада, что доверилась Нюре. — Много узнаешь — скоро состаришься, — пошутила она, а потом — строго: — Тебе ж к ней не ехать.

— Конечно, не ехать,—печально согласилась Нюра,—Я так спросила, для интереса... А вы олиному отцу родственница?

«Что она допытывается?—подумала Акимовна.—Может, подослал кто?» Она испытующе посмотрела на нее.

— Ты ко мне не ходи, а то твоему батьке беда будет. Ты батьку-то любишь?

— А то нет—искренне воскликнула Нюра.

— А мать?

— Мать? И мать люблю,—немного подумав, ответила она,— только мама моя... Ничего вы не знаете, бабушка, а мне так плохо, так плохо, что лучше бы я и не родилась на свет... Ну, спасибо вам, побегу.

Той же дорогой она вернулась домой.

— Помолилась?—спросила тетка.

— Помолилась...

— Ну, и хорошо. Вот тебе и радость бог послал: мать с хутора приехала.

— Мама?

Нюра растерялась. «Что я ей скажу? Что я ей скажу? Может, притвориться, что ничего не знаю?..»

Села в углу, прижалась к стене, не спускала глаз с дверей.

Тетка это поняла по-своему, заметила ласково:

— Ишь, обрадовалась! Мать—она всегда мать. Ближе матери нет в мире никого.

Открылась дверь, вошла Карповна.

— Что, девочка, нездорова?—она шагнула к Нюре.

Та молчала, даже не поднялась со скамьи, а когда Карповна подошла совсем близко, она вдруг вскочила и, не помня себя, крикнула:

— Что вам фенькина мать сделала? Что она вам сделала? Бессовестная вы, мама! Стыда у вас нету! Уйдите, я не хочу глядеть на вас! Вы мне теперь не мама!..

И сама испугалась, и своего голоса, и своих слов. Чтобы заглушить этот страх, крикнула еще громче:

— За что вы меня мучаете?! Вы меня Лельке продали!

Карповна переглянулась с теткой, положила на скамью узелок и села.

— Так, так...—тихо промолвила она.—-Молодец дочка... Матери своей такие слова... Что ж мне тебе сказать теперь? А? В помойном ведре тебя, как щенка, утопить да в ерик выкинуть, чтоб ты там сгнила. Да и то тебе много чести.Ах, ты, мерзкая! Да я тебе, знаешь, что сейчас сделаю?

Она бросилась на Нюру.

— Убью, проклятая!

Тетка стала между ними.

— Завтра же на хутор повезу, не будешь больше в школу ходить. Будешь, мне кизяки лепить!—не унималась мать и весь вечер, до поздней ночи, вместе с теткой журила Нюру.

А утром Нюра исчезла. Ее искали и во дворе, и у соседей, и в школе. Нигде не нашли.

— Явится, не пропадет,—махнула рукой Карповна.

А когда наступило время возвращаться на хутор, она не на шутку встревожилась:

— Где ж она, сумасшедшая?—села к столу и тихо заплакала.

XXX

Глухими и еще безлюдными улицами вышла Нюра в степь и вскоре увидела небольшое кирпичное здание с мокрой железной крышей. «Станция»,—тревожно сказала она себе. Ей еще никогда в жизни не приходилось ездить по железной дороге, и она невольно остановилась. «Может, вернуться, пока еще мама не проснулась?»