На улице вечереет. Алёна лихо выводит из-за молодого ельника старый добрый УАЗик и подгоняет буханку к нам. ПАТ зыркает на меня, но молчит, помаргивая бело-зелёной подсветкой, открывает боковую дверцу, подсаживает конвейерного, сам забирается внутрь, а я устраиваюсь впереди, на пассажирском, рядом с Алёной. УАЗ деловито скрипит внутренностями, бодро стартует, набирает скорость, покачивает меня, трясёт, снова покачивает, трясёт…

Водоворотик из джина в высоком стакане — бряц-бряц о край горлышком… лимончик, огурчик… барная стойка отполирована до блеска, салфетка приятно хрустит…

— Сём, организуй ещё пару стаканчиков. И пожевать чего-нибудь.

— Легко, Мих-Саныч. Празднуете?

— Не, душевно страдаю. В последнее время меня слишком часто посылают на хер.

— Перемелется, Мих-Саныч. Всё пучком будет.

— Ага. Главное, чтоб этот пучок нам всем в брюшину не воткнули… о, хорошо пошёл… ещё один, Сём. И рюмку водочки, с огурчиком, на посошок.

— Готово. Поздно уже, Мих-Саныч, полночь. Вам такси вызвать?

— Не кипишуй, сам доберусь. Заодно проветр…

Тяжёлый гул продавливает барабанные перепонки, сжимает воздух, вырывает из петель тяжёлые дубовые двери… стакан, рюмка, стойка, салфетка, улыбчивый бармен Сёма рассыпаются блестящими стёклышками, кружатся калейдоскопом… водоворотиком… бряц-бряц о край горлышком…

Вскидываюсь — всё-таки уснул, а! Уснул! Стареешь, Миша.

УАЗик ещё бухтит, сидение подо мной вздрагивает, все двери нараспашку. Вокруг темно, только впереди белый круг света от одинокого фонаря.

— Пойдём, — Алёна выходит из темноты в круг света и предупреждает. — Люди пока не желают с тобой знакомиться, я… мы с Патти как бы в самоволку ходили, поэтому…

— Нормуль, — хмыкаю, выбираясь из буханки. — На хлеб-соль с кокошниками я и не рассчитывал.

Алёна хмурится. Возле её правого плеча тихо появляется уже знакомый мне ПАТ, чуть в отдалении — другой ПАТ, незнакомый, помельче. Оба смотрят на меня задумчиво. Буханка за спиной умолкает. Медленно оборачиваюсь и вижу торчащее из-за водительского, как из окопа, оружейное дуло.

Угу. Вздыхаю и сразу, на берегу, информирую дуло:

— Оружие и шмотки не отдам. Всё, что моё, при мне и останется.

Дуло тихо чертыхается. Стоим все, молчим, не дёргаемся. Улыбаюсь — пат с ПАТами. Глаза потихоньку привыкают к темноте. Я слышу, как шумят где-то впереди высокие деревья. Вижу вокруг очертания заборов, зданий… видимо, небольшой посёлок или деревенька. Турбаза, может быть. Окна тёмные — все затаились и наблюдают.

Алёна кусает губы. Дуло у меня за спиной презрительно фыркает и по-молодецки, с гонорком, вопрошает:

— Посвежее-то никого в наличии не было? Нахрена ты это говно мамонта приволокла?

— Действительно! — укоризненно гляжу на Алёну. — Нахрена? Говна-то у вас и своего хватает, — вежливо приглашаю. — Выходи, кукарекалка. Побеседуем.

Кукарекалка выходит, но сперва я, конечно, вижу ружьё. Хорошее такое, справное. Моссберг. И держит его кукарекалка — белобрысый юнош — очень даже уверенно, да и сам не тушуется — двигается плавно, близко не подходит, в глаза смотрит спокойно, холодно.

Алёна тут же меняет тактику — делает жалобную мордочку и тянет:

— Ну, Па-а-аш…

Юнош смотрит на неё исподлобья, затем переводит взгляд на крупного ПАТа и говорит обоим:

— Никогда больше так не делайте.

Получается убедительно. Алёна и ПАТ вразнобой кивают.

Юнош опускает ружьё, передаёт его мелкому ПАТу, подходит ко мне и протягивает руку:

— Павел.

— Михаил Александрович, — пожимаю руку, озираюсь и со смешком предлагаю. — Пусть эти твои покажутся. Всё равно я их чую — резиной за версту несёт.

Паша раздражённо тянет носом воздух и рявкает в окружающую нас темноту:

— Сказал же — по домам сидеть! Чего припёрлись?!

Темнота на мгновение замирает, а потом вспыхивает множеством разноцветных огней, неоновых лент, цепочек диодов, фотоэлементами всевозможных форм и размеров… Я, Паша, Алёна, ПАТы, фонарь, буханка — мы все оказываемся в широком плотном кольце, будто из спутанных новогодних гирлянд. Роботы — высокие, низкие и совсем коротыши, в одежде и без, матово-белые, синие, стальные, жёлтые, розовые, как феи с крылышками, в орнаментах, раскрашенные яркими мелками и блёсткам — целое роботянское племя. Сколько их? Сотня? Две?.. Миленько — около двух сотен разумных существ (которые любят упаковывать человеков в коробочки) стоят, смотрят на меня, шебуршат, лампочками перемаргиваются, хихикают — общаются, угу. Кости мне перемывают. Пока что метафорически, но… хорошо, что я не особо впечатлительный, а то вместе с коленом пришлось бы ещё и инфарктик лечить.

Смотрю на сердитого Пашу, констатирую:

— Да ты у нас прям вождь краснокожих. Чингачгук, бля, Большой Змей.

Паша неприветливо бурчит:

— Будем считать, что ты у нас в гостях. Надеюсь, будешь вести себя соответственно по отношению к людям и роботам, иначе…

Алёна вздыхает и сглаживает диалог:

— Людей у нас пока мало, да, напряжёнка, но когда-нибудь… когда-нибудь… эм-м-м, пойдём, нужно осмотреть твоё колено.

Она щёлкает маленьким фонариком, ведёт меня через мерцающее роботянское сообщество, по деревянному настилу, мимо высоких сосен, по узкому переулку, вдоль каменных изгородей… по пути я оглядываюсь — сзади снова полнейшая темнота, даже одинокий фонарь больше не светит, но слышатся шаги и тихое пиликанье — один из ПАТов неторопливо идёт за нами. Это хорошо. Это правильно. Ковыляю, принюхиваюсь, щурюсь.

Алёна приводит меня к большому, двухэтажному дому. Примечаю табличку — «Фельдшерско-акушерский пункт». Ага. Всё-таки медик.

Входная дверь не заперта, мы просто заходим. Алёна включает свет.

Небольшая приёмная, узкий коридор с белыми дверями, яркие половички, ставни, плотные рулонные шторы, жирный серый кот и маленькая белая роботакса на тонких ножках — для внутреннего наблюдения самое оно.

Алёна развивает бурную деятельность — заталкивает меня в один из кабинетов, закрывает дверь, отбирает сумку и ботинки, куртку с ТТ убирает в шкаф, укладывает меня на кушетку, убегает за ширму, возвращается вкусно пахнущая чем-то спиртосодержащим, в халате и перчатках, задирает мне штанину, трогает колено, осматривает, надавливает, гладит, щупает, притаскивает аппаратик с экранчиком, мажет сустав гелем, снова гладит, щупает, надавливает, натирает какой-то мазью, заматывает эластичным бинтом, сосредоточенно кивает, одним движением снимает перчатки…

Почти не больно, даже приятно, тихо и тепло, но спать не хочется. Хочется наблюдать, анализировать, трепаться, ёрничать, быть смешным и добреньким. Приподнимаюсь, сажусь, вытягивая ногу, проникновенно смотрю на Алёну Сергеевну снизу вверх, целую ей ручку, томно мурлычу:

— Алё-о-он…

— Спирта не дам! — как по живому отрезает она и с суровым видом уходит за ширму.

Тягостно вздыхаю. Сообщаю в сторону ширмы:

— Два года сегодня. Помянем?

Алёна молчит, но недолго — шуршит чем-то, бряцает, выходит уже с полной мензуркой и двумя чашками, суёт мне одну, разливает по чуть-чуть, говорит:

— Родителей давно нет. Муж… объелся груш ещё до всего этого, — она быстро опрокидывает свою порцию и сипло спрашивает: — А ты? Тебе есть кого?

— Ага, — киваю, — одного смешного шкета — бармена Сёмку.

Замахиваем ещё по одной, пустая тара отправляется на стол. Порозовевшая Алёна садится рядом. За дверью скребутся жирный кот и роботакса — нервничают, что хозяйка наедине со мной. Мне тепло, уютно и не больно. Поживу ещё.

Алёна чего-то там опять себе в голове надумывает, кладёт подбородок мне на плечо, делает жалобную мордочку и тянет:

— Ми-и-иш…

Начина-а-ается. Подъём с переворотом.

— Миш, — Алёна покусывает губу. — Ты… у нас много роботов, да, но мы живём вместе, понимаешь? Сотрудничаем, заботимся, выручаем друг друга…