— Это было изнасилование? — холодно осведомилась я.

— Хуже!

— Хуже?

— Они занимались этим, как я поняла, далеко не в первый раз, и по полному взаимному согласию. Я не берусь судить, кто из них кого соблазнил первым. Очень может быть, что это была она, мечтавшая подцепить богатого американца, который вот-вот станет вдовцом. Но даже в этом случае, он-то хорош! Можно сказать, прямо через стенку от умирающей Джоан! И кстати — очень может быть, что она, то есть эта мексиканская шлюха, собиралась ускорить эту смерть. Уж ей-то, как сиделке, это было проще простого! А он… я, конечно, не могу знать этого наверняка, но он вполне мог знать или хотя бы догадываться об этих ее планах. А то даже и прямо подталкивать ее к этому — это, мол, эвтаназия, а не убийство…

— Меня интересуют факты, а не твои предположения, — холодно перебила ее я.

— А факты таковы, что я, разумеется, потребовала, чтобы эта шлюха убиралась навсегда — не только из дома, но и из страны. Чтобы он заявил на нее в иммиграционную службу, и ее депортировали. Иначе о том, чему я стала свидетелем, станет известно всем. И даже если полиция не найдет признаков покушения на убийство, этот скандал разрушит его репутацию, а следом и его бизнес. Ему было некуда деваться, и он пообещал. Я потребовала, чтобы он позвонил и доложил о ней при мне. И тогда, вообрази себе, эта сука бухнулась передо мной на колени и принялась умолять меня этого не делать. Сказала, что они любят друг друга, что он обещал жениться, и что она… беременна от него. Ну, это ж у них всех любимая тактика — любой ценой родить в Америке! А потом пускай хоть депортируют, лишь бы их выблядок автоматом получил гражданство. А как вырастет — перетащит сюда и шлюху-мамашу, и всю ее родню, чтоб они тут жировали на наши налоги… Ну, с этим-то у нее не выгорело. Вышвырнули обратно в Мексику, как миленькую. Но и Реджинальд взял с меня слово, что я никогда никому не расскажу, особенно тебе, когда ты вырастешь. Что я честно и выполняла, но раз уж теперь он мертв…

Реджинальд. Мне мешало догадаться это имя.

Но полное имя отца Эмили — Reginald Nicolas Harbinger.

R. N. Все та же дурацкая манера гринго сокращать имена до инициалов.

Читается «АрЭн».

Арон[12].

Теперь я поняла, что так поразило Моррингтона, когда он сделал анализ моей ДНК. И ведь, главное, он практически проговорился, когда сказал, что сперва подумал, будто перепутал образцы — мои и Эмили. И даже верно угадал подоплеку всей истории. Но спохватился и не стал открывать мне правду. Побоялся, что я откажусь от плана, предусматривающего убийство моей единокровной сестры? Если так, он явно переоценил мою сентиментальность. Любая проститутка из трущоб Тихуаны была для меня в большей степени сестрой, чем Эмили — мать ее — Харбингер. Или он просто предпочел приберечь тайну на всякий случай, еще не зная, как она сможет пригодиться в будущем? Зато теперь понятен был его оптимизм по поводу (не)возможности осложнений. Мой искусственный химеризм оказался предельно близок к природному… Что ж — в конечном итоге все, пожалуй, устроилось неплохо.

В конечном итоге.

Я вновь перевела взгляд на тетю Дженни, поняв, что пропустила ее последние фразы. Кажется, она говорила что-то на тему «вот, теперь ты знаешь правду о своем отце…»

Ты даже не представляешь, насколько ты права, подумала я.

— И? — произнесла я вслух, глядя ей в глаза. — Чего ты от меня хочешь? Денег? Надеешься шантажировать меня так же, как моего отца?

По тому, как сперва сузились, а потом в притворном возмущении расширились ее глаза, я поняла, что попала точно в цель.

— Эмили, как ты можешь так говорить! Ведь я же спасла тебя! Если бы не я, эта шлюха женила бы его на себе, и все досталось бы ей и ее ублюдку! А ты получила бы только жалкие крохи!

— И теперь, — кивнула я, — ты ждешь, что я отблагодарю тебя за твою трогательную заботу обо мне и моей матери.

Черт, я была так зла, что проговорилась! К счастью, она не поняла, о ком речь:

— Джоан, конечно, получила надлежащий уход, но увы — спасти ее было уже нельзя. Хотя все-таки благодаря мне она прожила так долго, как было возможно. Я не дала им убить ее раньше времени.

— Дольше промучилась, ты хочешь сказать. А знаешь что, тетя Дженни? Я думаю, ты вовсе не любила свою сестру. Я думаю, что ты жутко завидовала ей, потому что это ты хотела отхватить себе молодого перспективного бизнесмена, а он сделал выбор в ее пользу. Когда ты узнала о ее болезни, ты зачастила к ним в дом, думая, что это твой второй шанс. Но тут на пути у тебя встала… эта мексиканка. Опять облом! Обидно, да? — по ее лицу я снова поняла, что все угадала правильно. — А третьего шанса у тебя уже не было и быть не могло. Отец возненавидел тебя. И все, что тебе осталось в утешение — это та ежегодная сумма, которую он отстегивал тебе за молчание. Уже не потому, что боялся повредить своему бизнесу. Потому, что не хотел расстраивать меня. Но он умер, и краник закрылся. Поэтому ты караулишь меня второй год подряд в надежде хоть как-нибудь открыть его снова. Но знаешь что? Мне абсолютно плевать на любые твои разоблачения. Можешь опубликовать их хоть в Wall Street Journal. Как ты совершенно справедливо заметила, мой отец мертв, и повредить ему ты не можешь уже ничем. А больше твои сплетни четвертьвековой давности не интересны уже никому. Так что очень надеюсь, что вижу, слышу и… обоняю тебя в последний раз.

Я развернулась и пошла прочь, зная, что она не посмеет за мной последовать. И все же, подумала я с усмешкой, пристегиваясь в своем «феррари», кое за что ее можно было бы поблагодарить: теперь я окончательно удостоверилась, что все сделала правильно. Не то чтобы я и раньше хоть сколько-нибудь комплексовала по этому поводу, но теперь я знала, что заняла это место по праву. Не только по праву сильного или хитрого, которое только и признается в трущобах. Но и по праву, отобранному у меня 25 лет назад, еще до моего рождения.

Жаль, продолжала усмехаться я, выруливая на шоссе (и теплый ветер, таки да, трепал мои уже изрядно отросшие волосы), что нельзя продать этот сюжет телевизионщикам. Это же прямо готовый сериал. Вот только в сериалах разлученные в детстве сестры в финале счастливо воссоединяются. В жизни все происходит немного по-другому.

Впрочем, в каком-то смысле можно сказать, что мы с Эмили как раз-таки счастливо воссоединились. С биологической точки зрения.

И об этой биологии мне вскоре пришлось вспомнить.

Я получила е-мэйл от Моррингтона.

К этому времени я уже и думать о нем забыла. Прошло уже тринадцать месяцев моей новой жизни, и эти месяцы были столь насыщены, что все, что было раньше, отошло на далекий-далекий задний план, словно даже и было вовсе не со мной, словно я просто когда-то давно прочитала об этом в книжке. Я даже не помнила уже точную дату операции (в отличие от дат, связанных с жизнью Эмили, я ведь не зубрила ее специально). Я уже полностью привыкла к своей новой внешности, а об изменениях, все еще происходящих у меня внутри, не задумывалась. Мое здоровье не давало мне поводов задумываться об этом.

Так что это письмо стало для меня, как говорится, громом среди ясного неба.

«Боюсь, у меня для тебя не очень хорошие новости, — писал он (когда врач говорит «не очень хорошо», это значит, что все хуже некуда). — Как ты знаешь, я продолжаю хранить образцы тканей донора, — очевидно, таким образом он обозначает плавающее в формалине тело Эмили, подумала я, но дальше он уточнял: — В том числе в виде живых культур клеток. Я наблюдаю за процессами, происходящими в этих культурах, поскольку они во многом аналогичны тем, что происходит in vivo, т. е. в твоем организме. К сожалению, в последнее время эти процессы свидетельствуют о развитии той же болезни, от которой умерла мать донора. (Моррингтон явно избегал употреблять в письме имена и названия, по которым можно было бы определить, о ком речь, но я, выучившая биографию Эмили, помнила, что речь идет о боковом амиотрофическом склерозе. Однако до сих пор для меня это был просто абстрактный набор слов, который надо зазубрить, и не более чем.) Предрасположенность к этому заболеванию передается генетически, так что такой вариант был возможен, хотя я и надеялся, что этого не произойдет. Это не означает, однако, что с тобой непременно случится то же самое! Поведение клеток in vitro и in vivo не всегда тождественно, поскольку в первом случае мы имеем дело с гомогенной клеточной культурой, — он, похоже, решил подавить меня своей латынью, — а во втором ткани и органы взаимодействуют между собой сложным образом. А в твоем случае — еще более сложным. Поскольку этот случай уникален, никаких теоретических прогнозов давать нельзя. Ты должна как можно скорее прибыть в клинику для полного обследования. Я уверен, что мы найдем решение. В крайнем случае — проведем еще одну операцию, используя ткани другого донора. Однако не медли, от этого зависит твоя жизнь!»