Карамзин, повествуя о Василии III, благовидно не заостряет эту тему. Но свое отношение к диктату светской власти над церковной историк слишком ясно выразил в другом труде, в публицистической «Записке о древней и новой России», имея в виду деяния Петра Великого. Если Церковь подчинена мирской власти, она «теряет свой характер священный; усердие к ней слабеет, а с ним и вера, а с ослаблением веры государь лишается способа владеть сердцами народа… Умный монарх в делах государственной пользы всегда найдет способ согласить волю митрополита, или патриарха, с волею верховною; но лучше, если сие согласие имеет вид свободы и внутреннего убеждения, а не всеподданнической покорности». Иными словами, ни к чему хорошему умаление Церкви в православной стране не приводит. Орел самодержавия лишается одного крыла, и одна из его голов никнет долу.

Коль скоро государственная и интеллектуальная элита Руси мыслила страну законной преемницей православной империи, статус этот требовалось подтверждать на деле. Это означало не просто собирание русских земель, коим занимались все московские Рюриковичи от Ивана Калиты, то есть с начала XIV века. Но – собирание воедино русской православной цивилизации, ее жизненного пространства, сформировавшегося еще во времена домонгольской Древней Руси. Намерение это четко высказал еще Иван III, приняв официальный титул «Божьею милостью един правый государь всей Руси, отчич и дедич, и иным многим землям от севера и до востока государь». «Отчины и дедины» московских Калитичей, потомков русского единодержца, киевского князя Владимира Мономаха, включали не только независимые от Москвы княжества и республики, но и обширные земли на юге и западе, насильно инкорпорированные в состав Великого княжества Литовского.

Василий III успешно продолжал отцовскую политику подтверждения имперского статуса новорожденной России, собирания и скрепления русского пространства. В 1510 году он отбирает остатки независимости у Псковской вечевой республики. Карамзин, цитируя псковских летописцев, современников событий, рисует весьма драматическую картину лишения Пскова суверенитета: «Граждане не могли говорить от слез и рыдания; наконец просили его дать им время на размышление до следующего утра. Сей день и сия ночь были ужасны для Пскова. Одни грудные младенцы, по словам летописи, не плакали тогда от горести. На улицах, в домах раздавалось стенание: все обнимали друг друга как в последний час жизни. Столь велика любовь граждан к древним уставам свободы!» Безусловно, Карамзин сочувствует псковичам. Но сочувствует больше как литератор и художник, ярко живописующий психологизм ситуации. Как историк и идеолог самодержавия он всецело на стороне Василия III. Псков, хотя находился в орбите влияния Москвы, но «подобно всем республикам, имел внутренние раздоры, обыкновенное действие страстей человеческих». А потому ни на полушку не был застрахован от шатаний в сторону западных соседей, враждебных Руси, от прямых измен общерусским интересам. Да и более того – от измены вере православной, к чему в свое время склонялся Господин Великий Новгород и от чего уберегло его лишь присоединение к Московскому государству.

В 1520 году Василий III отправил в заточение последнего рязанского князя, а год спустя упразднил и само Рязанское княжество. Еще через два года точно так же он поступил с удельным северским князем, взяв его землю и города (Новгород-Северский, Путивль) в свое владение. «Сим навсегда пресеклись уделы в России, хотя не без насилия, не без лишних жертв и несправедливостей, но без народного кровопролития», – заключает Карамзин. Здесь историк не вполне точен: остаток удельной системы (Старицкое княжество, владение младшего брата Василия III Андрея Старицкого) был ликвидирован с безобразной жестокостью при Иване Грозном.

Но самым звездным приобретением Василия III оказался Смоленск, один из древнейших русских стольных градов, в 1404 году захваченный Литвой. Продолжив череду московско-литовских войн, начатую отцом, Василий добивался взятия Смоленска с завидным упорством и энергией: трижды сам водил русские полки на осаду города. Капитуляция Смоленска в 1514 году стала невероятной, колоссальной удачей московского государя. Повторить этот успех с другим крупным городом, Полоцком, у Василия III так и не вышло.

Расширение русского пространства на Севере, раздвижение границ православной державы до Ледовитого океана происходило иначе. С начала XV столетия на землях Вологодчины, Заволочья, Приладожья, Заонежья, на берегах Белого моря набирала обороты монастырская колонизация этих мало- или неосвоенных, редко заселенных территорий. Монахи-отшельники, приходя из обжитых мест в поисках уединения, селились в глухоманях, основывали там иноческие «пустыни». Московские князья благоволили этим монашеским поселениям, жаловали им земли и угодья, пошлинные льготы. Со временем монастыри обрастали многолюдными посадами, давали импульс к экономическому развитию окрестных земель. На годы правления Василия III приходится около сорока вновь основанных в северных краях обителей. Яркими звездами в этой Русской Палестине, или Северной Фиваиде, сияют имена преподобных Александра Свирского, Нила Сорского, Корнилия Комельского, Антония Сийского.

В. П. Верещагин. Василий III Иоаннович. 1896

Свое подвижничество во времена Василия III начали «самые северные» русские святые – Феодорит Кольский и Трифон Печенгский, христианские просветители Лапландии. Земли Кольского полуострова к началу XVI века лишь номинально числились за Россией. В реальности местное языческое население, лопари-саамы, платило дань и русским, и норвежцам, и шведам. Русское поселение на всем полуострове было лишь одно – погост, куда свозилась собранная дань. Прочно укрепиться в Кольском заполярье России можно было единственным способом – распространением на этот край православия и крещением лопарей по восточно-христианскому обряду. То есть четким разграничением пределов двух разных миров, двух цивилизаций – католической (а вскоре протестантской) Скандинавии и православной Руси. В 1520-х годах Феодорит и Трифон, «апостолы» Кольского полуострова, начали свою проповедь среди язычников, неожиданно оказавшуюся весьма успешной. К московскому великому князю и новгородскому архиепископу Макарию отправлялись делегации лопарей с просьбами прислать к ним священников, освятить новопостроенные храмы и завести богослужение. Позднее оба подвижника основали свои монастыри, сыгравшие важнейшую роль в русском освоении Кольского края, в удержании его Россией при жесточайшей военно-политической конкуренции западных соседей, особенно шведов. «Так россияне, от самых древних времен до новейших, насаждали веру Спасителеву, не употребляя ни малейшего принуждения», – с удовлетворением и полным на то правом отмечает Карамзин.

Через месяц после взятия Смоленска передовые части русской армии потерпели под городом Орша поражение от польско-литовского войска. Замечание Карамзина по сему поводу звучит поразительно современно, как будто и не было этих пятисот лет, отделяющих нас от той эпохи: «На другой день Константин (князь Острожский, русско-литовский воевода. – Н. И.) торжествовал победу над своими единоверными братьями и русским языком славил Бога за истребление россиян». Никаких серьезных последствий для Москвы эта неудача не имела. Но случай был использован Польшей как повод для мощной антимосковской пропаганды. На всю Европу поляки заявили о своей «крупной» победе и о спасении цивилизации от нашествия русских варваров. Этой теме посвящали литературные сочинения, оды, панегирики, создавали картины. Рим был поставлен в известность, что Польша не допустила «антикрестового похода» русских схизматиков на Европу, – в католических храмах зазвучали благодарственные молебны. Смаковалась военная слабость «московитов», их варварская грубость и звериная сущность, кровожадность, склонность к тирании, ненависть к цивилизованному миру и католической вере. Образ «русского медведя», придуманный поляками, тоже из тех времен.