– Не знаю, от чего я плакала, от радости или от ужаса. Скорее от радости, однозначно от радости, но все равно… знаешь, это как будто покойник воскрес… Она ничего не помнит, совсем ничего. Задала вопрос, нашла ли я, что поесть, а я спросила «когда?» А она спросила, сколько времени она провела без сознания, а я ответила, что три года. Потом она долго молчала, а потом посетовала, что не может связаться с папой. Я сказала, что он умер, она спросила, отчего, а я объяснила, что от коровьего бешенства. Мама опять надолго замолчала, я ждала, что на ее глазах появятся слезы, но она не заплакала. Лучше бы заплакала.
Потом мы говорили с ней целый час. Я рассказывала, как прожила это время, а она молчала почти все время, и я чувствовала – так молчат, когда готовы выхватить нож и кого-нибудь убить. Оказывается, Борман кинул меня с квартирой – папа купил ее на собственные деньги, и вообще, мама сказала, что семья помогает только тогда, когда бандитам от помощи получается выгода. Я не поняла, в чем выгода для семьи от того, что они меня бесплатно кормили и всячески обо мне заботились, а она сказала, что, если бы обо мне не заботились, быки стали бы думать, что, если они умрут, с их детьми будет то же самое, а для семьи нехорошо, когда быки так думают. Потом мама спросила, не пытались ли меня посадить на иглу, а я сказала, что нет, только один раз одна девочка предложила мне уколоться, я укололась, мне стало нехорошо, после чего Карабас-Барабас эту девчонку потом побил. Мама сказала «ну-ну», и мне стало страшно. Я поняла, что это вполне в стиле Бормана – вначале всячески помогать, а потом представить дело так, будто он помогал и заботился, а бедная девочка совсем ополоумела от горя, начала колоться, вы же понимаете, такое горе, извините, братья, не уследил. И все довольны, авторитет крестного отца на недосягаемой высоте, а меня сдают в бордель – ну вы же понимаете, братья, она теперь конченый человек, пусть хотя бы пользу приносит. Через пару лет я умираю, а еще через год обо мне все забывают. И все довольны. У семьи появилась на халяву новая квартира, Борман всем показал, какой он добрый и человечный, братья гордятся тем, что в нашей семье детей не бросают в беде, все замечательно. Вот только я на иглу не села. Чисто случайно, из-за нелепой случайности, которую нельзя было предусмотреть. Тогда Борман поселил меня в борделе, да, конечно, мне выделили особую комнату, но не нужно быть гением, чтобы понять, что случится в этом случае с одинокой сопливой девчонкой. А моих подруг наверняка проинструктировали, чтобы обращались со мной хорошо и не обижали. Вот так – и волки сыты, и овцы целы. Общечеловеческие ценности соблюдены, а семья получила в доход еще одну квартиру и еще одну проститутку. Хороший аналитик извлекает пользу из самых неудачных обстоятельств, а Борман – очень хороший аналитик.
Мама очень печальна, зла и испугана. Она очень любила папу и не может поверить, что он умер, еще не до конца все осознала, а когда поймет, ей будет очень тяжело. Но пока мы говорили, она почти не думала о папе, она думала обо мне. Ее так сильно потрясло, чем я теперь занимаюсь… Оказывается, она тоже была проституткой, с моим папой они познакомились в постели, у них был субботник, а папа тогда работал в террор-группе, это потом, когда я уже родилась, он ушел в охрану. Папа тогда поссорился с Борманом, сказал, что не будет заниматься убийствами, потому что это отвратительно. Борман сказал: «Раньше тебе это не было отвратительно», а папа ответил, что раньше у него не было жены и дочери. Борман сказал: «Зря я отдал тебе эту шлюху», а папа взорвался: «Не смей называть мою жену шлюхой!», и Борман извинился, но обиделся. Но его обида была не сильной, если бы Борман обиделся всерьез, папу бы убили менты, а потом к нам пришел бы начальник ментовки, извинился и принес бы за кормильца штраф. А так папа стал работать рядовым охранником, и денег он приносил теперь в три раза меньше, а в остальном все было нормально.
Я спросила маму, не думает ли она, что это Борман отравил их прионом, но мама сказала, чтобы я не порола чушь, что, если бы Борман хотел их убить, он бы сделал это гораздо проще. И вообще, Борману незачем было их убивать, а просто так, без нужды, он никого не убивает.
Я спросила маму, как мы теперь будем жить, а она сказала, что пока не знает, что ей надо думать. И еще, чтобы я никому не говорила, что она выздоровела.
– Может, тебе не стоило и мне все это рассказывать? – Я прервал Маринку.
– Может, и не стоило. Жутко стало?
– Есть немного.
– Наверное, не стоило. Большинство людей живут своей жизнью и думают, что она прекрасна. А когда узнаешь, что совсем рядом есть другая жизнь, которая совсем не так хороша, то становится жутко. По себе знаю. Ладно, забудь. Я выговорилась, ты меня выслушал, теперь я хоть чуть-чуть стала соображать. Буду решать, что делать дальше, в универ я теперь ходить не стану, на хрен мне все это надо? Маму выпишут, и мы уедем куда-нибудь подальше.
– Ты же говорила, что твоя мама совсем выздоровела?
– Она же три года валялась в памперсах, теперь сама с кровати встать не может. У нее атрофировались мышцы, ей теперь надо заново учиться ходить, держать ложку, когда ест, практически все ей надо заново осваивать.
– И сколько это займет?
– Откуда я знаю, может, месяц, может, полгода.
– Думаешь, за это время Борман не узнает, что она выздоравливает?
– Наверное…
– А что он тогда сделает?
– Хрен его знает. Убьет, наверное. Даст денег врачам, они ее придушат, и даже расследования не будет. Лежала три года овощем и вдруг умерла ни с того ни с сего, такое часто бывает.
– А зачем ему ее убивать?
– Так она же всем расскажет, что Борман отнял у меня квартиру. От этого на Бормана могут обидеться… террористы хотя бы. Они очень уважали моего папу, если верить маме.
– А если мама пообещает, что никому ничего не скажет? Квартиру он тебе вернул…
– Я там временно живу, пока ему моя квартира не нужна. Этих азербайджанцев потом взяли менты, и квартира была под наблюдением. Вот он и поселил меня туда, чтобы они' подумали, что теперь там все чисто. А если она ему снова понадобится, он мило улыбнется и выгонит меня обратно в бордель или в какую-нибудь коммуналку.
– Ну так если твоя мама никому ничего не скажет про то, как он у вас отнял квартиру, а он не будет вас выгонять, зачем ему ее убивать?
– Она скажет. Она не сможет сдержаться, и он это тоже знает. Нет, он ее точно убьет.
Я задумался. Что-то вертелось в моей голове, какая-то мысль, про которую я точно знал, что это – решение проблемы, но я никак не мог ее сформулировать. Я обратился к тому новому и чуждому, что теперь живет в моей голове, и неуловимая мысль моментально вынырнула на поверхность. Интересно, есть ли в этом мире что-нибудь, что я не могу? Я сказал:
– Маринка, а ты помнишь, что было с этим… как его, ну, японцем, который сам вылечился от R2 без всяких лекарств?
– Якадзуно… Таканака, что ли?
– Что-то вроде. Помнишь, что с ним было потом?
– Ну… его долго обследовали, он чуть ли не год совсем здоровый валялся в больнице, а потом из его крови сделали вакцину, а ему дали кучу денег.
– Он лежал не просто в больнице, а в федеральном госпитале в Токио. Если твою маму переведут, к примеру, в Кремлевку, Борман сможет ее убить?
– Ой, и правда! Точно! Тогда нам вообще ничего не надо делать, главное, чтобы Борман ничего не узнал сегодня-завтра.
Я отметил, что Маринка сказала не «мне», а «нам», но не стал заострять на этом внимание. Вместо этого сказал:
– Ты лучше позвони каким-нибудь журналистам, пусть сделают репортаж. Тогда ее увезут в Кремлевку уже сегодня, а там Борман ее не достанет. – Меня посетила еще одна мысль. – И пусть она скажет в интервью, что очень благодарна Борману за то, как он с тобой обошелся. Типа хорошо заботился о моей доченьке, а про квартиру пусть скажет, что она действительно принадлежит семье и что мама благодарна ему, что он тебя не выселил. Тогда у него и повода не будет ее убивать.
