Московское мороженое, кто бы что ни говорил о ГОСТах, по вкусу всё-таки отличается от провинциального, и как по мне, довольно-таки заметно. Не сказать, что это прямо-таки необыкновенно вкусно, но если сравнивать с «пальмовыми» сортами, то разница, конечно же, явственно ощущается.

Первую порцию я смолотил быстро, аж зубы от холода заныли, да и родители не слишком-то от меня отстали. Вторую мороженку ем уже вдумчиво, неторопливо, стараясь наслаждаться каждой сладкой молекулой, но мысли, сцука, лезут и лезут в голову…

Ситуация, на самом деле, довольно-таки неприятная, если не сказать больше. Советское законодательство, а отчасти и унаследовавшее его российское, имеет ряд особенностей, и с некоторыми я сталкивался лично, ну а о других хорошо наслышан, и, скажем так, впечатлился на чужих примерах. Самооборона в СССР и в России, это, для тех кто понимает притча во языцех…

Помню прекрасно историю, как к мужику, идущему на работу в ночную смену, докопались два придурка, а работяга, мужик крепкий и резкий, чем-то там в своё время занимался, и придурки, вместо сигарет, денег, телефона и морального удовлетворения, получили по щщам. Ситуация, в общем, банальная…

… а вот продолжение – не очень.

Работяга, отбившись, и даже не слишком сильно обидев мудаков, пошёл себе на работу, а мудаки – в полицию, с заявлением. В итоге, работяга сел[19]… года на полтора, кажется. Все всё понимали, и даже, по факту, не было превышения.

Но мудаки заявление написали, причём первыми. Не вполне понимаю, как это работает в российском или советском законодательстве, но очевидно, как-то работает, и это нужно принять во внимание.

… а у меня – нож! Согласно законодательству СССР, это практически гарантированное превышение, а четырнадцать мне уже есть, и если что, «на малолетку» отправят только так!

Нож, даже если его не применяли в драке, это отягощающее обстоятельство. А если кто-то из селян предъявит более-менее свежий порез, скажем, от косы или от чего ещё, свалив это на меня, то… сидеть мне с гарантией.

А эти… да, эти могут! Не факт, конечно, что сделают, но могут…

Да и участковый, к гадалке не ходи, на стороне колхозников! Притом всех позиций разом – начиная от профилактики правонарушений и низкого показателя уровня преступности на вверенном ему участке, заканчивая благодарностью селян, выражающейся в материальном эквиваленте.

Он может просто не дать делу ход, и это для нас, в общем-то, не самый плохой вариант…

А может, к примеру, «потерять» наше заявление, или ещё каким-либо образом «стереть» его из официального документооборота. Но при этом, съездив в село и поговорив по душам, положить в папочку уже заявление от селян, а в люльку мотоцикла – благодарность в материальном эквиваленте.

Далее… не знаю точно, но как вариант, выждать некоторый срок, достаточный для того, чтобы следы на моей шее прошли. А потом, скажем, найдёт нас… в ходе следственных мероприятий…

Ах, какое дело выйдет… образцовое! Малолетний уголовник, да притом, хм… потомственный, если не вникать.

– Не понравился мне участковый, – сбивая с мыслей, сказал отец, и замолк, хмуро кусая мороженое.

– А врач? – в тон ему отозвалась мама, – Как на суде… и притом вина установлена.

– Ну… для неё, может, и да, – задумчиво сказал отец, подъедая мороженое и вытирая липкие руки чистым носовым платком, – в паспортах-то у нас пометочки… а с ними мы, для некоторых людей, априори не товарищи, а исключительно – граждане!

– В редакцию? – спросила мама тем тоном, когда, на самом деле, всё решено, и отец, мельком взглянув на меня, медленно кивнул.

– Есть… – я пискнул голосом и откашлялся, сам себя ненавидя в этот момент, но не в силах молчать, – Есть ещё возможность просто уехать… далеко.

– Это… – отец качнул головой и переглянулся с матерью, – не вариант! Если мы и сейчас не выпрямимся, то так, согнутыми, до конца…

Не договорив, он достал портсигар и прикурил. Полминуты спустя они с мамой обсуждали редакционную политику центральной прессы и расклады в Политбюро, и то, кому из этих группировок возможность уязвить МВД особенно важно…

– Ну, всё… – затянувшись в последний раз, отец затушил недокуренную папиросу о чугунную урну и резко встал, – пошли!

«– За семь вздохов самурай должен принять решение» – мелькнуло в голове, и хотя меня трясёт, но…

… это, кажется, единственно верное решение.

– Ну… – ещё раз оглянувшись на супруга, стоящего на тротуаре этаким волнорезом, мама нервным движением поправила мне высокий воротник, прерывисто выдохнула, как перед погружением в прорубь, и очень решительно двинулась вперёд, цокая каблучками туфель по бетонным ступенькам, ведущим к входу в редакцию «Комсомольской Правды»[20].

Время, и без того тягучее, замедлилось. Каждая секунда, каждый наш шаг, каждый квадратный метр видимого пространства, стали вдруг необыкновенно яркими, выпуклыми, буквально осязаемыми и очень странными.

Будто пространство, в котором мы существуем, потеряло в эти мгновения свою трёхмерность, и даже, кажется, физические константы заколебались. От нас троих пошла волна изменений, как круги по воде от брошенного камня.

Всё тот же солнечный летний день с редкими облаками на ясном небе, всё тот же лёгкий ветерок, разносящий по Москве запахи выхлопных газов, нагретого асфальта, папирос и скошенной травы на газонах, но…

… что-то необратимо изменилось.

Мужчина в мешковатом сером костюме, бдящий у входа с видом немецкой овчарки у будки, встроенным радаром уловив нашу инаковость, неправильность, чужеродность, выдвинулся навстречу, делая служебное лицо и расправляя плечи. Охранник он, или просто служащий редакции, решивший за каким-то чёртом продемонстрировать служебное рвение, я не знаю, не всегда понимая советские реалии.

По негласным правилам самой свободной страны мира, её гражданам полагается в таких случаях замедлять шаги, искательно и смущённо улыбаться, повинуясь даже не повелительному взмаху руки и окрику, а просто нахмуренным бровям, останавливаться, и, запинаясь, заискивающе объясняться, что они-де по очень важному делу, и не могли бы их…

… и обычно – нет!

– Вы же из газёты?! – напрочь проигнорировав грозный вид и предупредительно выдвинутую редкозубую челюсть человека в мешковатом костюме, мама перехватила потрёпанного жизнью немолодого мужчину, устало поднимающегося по ступенькам, с пыльным болоньевым плащом на согнутой руке.

С виду ничем не примечательный, сутулый, с помятым лицом нездорового цвета, рыхлым животом и потухшей папиросой в углу мягкого некрасивого рта, он не произвёл на меня впечатления, и я не понял, по какой причине мама остановила именно его?! Пепел на лацкане пиджака, перхоть, и весь он какой-то несвежий, обыкновенный…

Почему не остановила того – в костюме, сшитом явно на заказ, пружинисто поднимающегося по ступенькам и весело переговаривающегося с таким же благополучным, спортивным, нестарым ещё приятелем? Почему не заговорила с тем, важным и седовласым, шествующим со свитой, внимающей каждому слову?

Не отвечая и не останавливаясь, мужчина на миг повернул голову, мельком и как-то очень цепко оглядев нас, и снова отвернулся…

… а у меня ознобом по спине прошло ощущение, будто я заглянул в дула корабельных орудий за мгновения перед выстрелом.

Небрежная отмашка рукой, и тот, в мешковатом костюме, будто врезался в стеклянную стену, и, вильнув подобострастным выражением лица, снова вернулся в свою незримую будку у входа. Бдить.

А мы, по этой же отмашке, получили в глазах окружающих некий не то чтобы статус… но пропуск в святая святых, и как-то всё так, что это стало ясно всем вокруг.

Пристроившись рядом и чуть сзади, мама несколькими короткими и немного сумбурными фразами, вывалила на сотрудника газеты наши проблемы. Короткий кивок, и о нас будто забыли.