Первое религиозное впечатление Закрываю глаза: беспризорные розы, ручные бабочки, перескоки солнечных зайчиков, и паутинка нечаянно прилипает к искусанной нижней губе, и матовый женский голос в глубине анфилады из лип и сияния зовёт меня… Мама… Мама, что ж, у меня уже не получится вот так напевать и остаться в дочерней памяти голосом, льющимся, как молоко только что из-под вымени, тёплым, густым и, что б ни случилось, не прокисающим. «Вплетая в звук обертона прохлады…» Вплетая в звук обертона прохлады и отдалённый, из мансарды, альт, играет дождь магические ритмы и превращает в облака асфальт. А ты по кронам лиственного леса, внутри зелёных в эту пору снов, идешь и видишь: влажные пролески важнее всех иных первооснов. Но, как ни странно, в месяц яркой сини ростки не кажутся мечтателю родней, чем бледный отблеск облачности в луже, и каждый всплеск – история о ней. Давний июль Ненужный дар – в предчувствие любви по коридору страха возвращаться, там не ответят, даже не зови, там плещет море лиственных оваций: в бордовой блузе, блёстки на висках, ты в первый раз в смертельном поединке — запечь в алмаз позор, и пух, и прах и боль подвесить к хрупкой паутинке. В гостях Сирень качается, сирень благоухает, как облако, сирень за шторами плывёт — в квартире изо льда, любимая, седая, улыбку смерти женщина не сожалея ждёт. Поёт в окне романсы юный соловей, поёт, что, как всегда, до слёз не в ту влюбился. А над густой иргой… нет, всё-таки левей… вселенский пульс мерцал, как до потопа, бился. «Я здесь была… Я помню этот час…» Я здесь была… Я помню этот час. Между реальностью разорвана граница и подсознанием, в окне анфас плывёт Луна и блесков вереница… А птах ночной горланит без проблем — от звонкой ноты в носоглотке жженье: не суетись, уснём не насовсем, раз не слабеет сила притяженья. «Для жизни слишком оказавшись хрупким…» Для жизни слишком оказавшись хрупким, на грани между жизнью и скорлупкой — застывшим кадром – скрюченный птенец находит свой, так говорят, конец… Апрель, весна, гарцуют в небе птицы, за руку веткой трогает сирень — куст понимает: страшно не родиться! И убегает в розовую тень. «Над полями, над садами…»
Над полями, над садами дымка летняя легка, небожитель пролетает, или просто – облака… Как же выдержало сердце? Тромбы, бомбы не беда: не обнимемся с тобою, нерождённый, никогда. На жаре И вот плыву по ветру в белом сквере! Ещё порыв – и вишни полетят кружить легко, как птицы, в атмосфере и не успеют к октябрю назад — утешить шорохами пожелтевших перьев вечерний сплин иссушенных умов… Вернёшься в дом – стучатся ветки в двери, отречься требуя от пустотелых слов: мол, посмотри-ка, на столе нарциссы, всех выверенных истинней идей, не зная, что у точки есть абсцисса, глядят в окно на вальс полутеней. С пятницы на субботу По воде, похожей на опал, воздух в мелкой лодке проплывал: по белёсо-розовой воде тихо-тихо плыли мы нигде, проходя сквозь сон, короткий сон, безмятежно, точно в унисон без одежд легли вдвоём на дно белой лодки – было нам дано плыть, обняв друг друга, по реке, замолчать, дышать, рука в руке, и текла зеркальная вода, будто не причалим никогда. «Во времена цветения жасмина…» Во времена цветения жасмина луна плыла и не меняла мину, и отчего-то – Боже, отчего же! — была, красотка, на меня похожа… Туман, пришедший в сердце с ностальгией, загустевает… Мы – уже другие. И отчего-то – Боже, отчего же! — бегут мурашки на ветру по коже. Оракул Так бывает, сгорает источник, но свет остаётся… В магнитоле звучит баритон, мне напомнивший Отса… Хороши ароматы – жасмина, шиповника, кухонной прозы, чистоты на веранде, во дворике частном – навоза… А я жду не дождусь ожидания нового счастья! Приоткрыли цветочные тигры пятнистые пасти — зарычали: ну кто под болеющей яблоней курит! Золотистые розы проплыли в румяной лазури… На стекле начертав гексаграмму и гамму – на стенке, бог небес обновлял, как обои, сиянья оттенки: то пятном, то волнисто, то перисто, то полосато… На столе зеленели листы молодого салата… |
