Полезаев отрешённо смотрел на двор, выглядящий сверху, с высоты пятого этажа, таким небольшим, таким тихим и безобидным, и ему показалось вдруг, что он вовсе не человек, а парящая над землёю птица. И страстно захотелось ему подняться выше – туда, в самую утреннюю лазурь, под эти чистые, девственной белизною сияющие облака, откуда видно совсем не то, что снизу. И тут же стал подниматься он ввысь, как бы раскинув широко в стороны свои невидимые крылья. И двор оказался тотчас где-то далеко внизу – совсем крохотный, едва различимый, словно игрушечный. А вскоре открылся перед полезаевским взором весь город. А потом и он исчез из виду. И раскинулась под Сергеем Тимофеевичем вся огромная, изрезанная реками и кучерявящаяся лесами страна. А затем и она растворилась в голубизне огромного, занимающего всё видимое пространство шара с хорошо знакомыми со школьных лет очертаниями материков и океанов. И шар этот уплывал понемногу всё дальше и дальше в глухую космическую черноту, покуда не сделался хилой, едва заметною звёздочкой… И увидел Полезаев, как змеится серебряной лентою Млечный Путь, как вращаются, словно гигантские колёса, сверкающие клубы и спирали туманностей и галактик… Нет, вовсе не таких, что показывали ему на затёртых слайдах в Приморском областном планетарии, а совсем иных – непостижимо сущих, немыслимо безмерных и убийственно прекрасных в своём леденящем величии…

И ему стало страшно одному, затерянному посреди нескончаемого мирозданья. О, как страшно стало ему!..

«Боже ты мой! – ужаснулся Сергей Тимофеевич. – Насколько же он велик и бесконечен, весь этот удивительный, весь этот непостижимый мир! И как мало и ничтожно в нём то микроскопическое существо, что стоит сейчас где-то там, в каком-то задрипанном городке Приморске, у зачуханного окна, приплюснувшись носом к давно не мытому стеклу… Букашка, инфузория, молекула… И этой инфузории по большому счёту нет никакого дела до всего остального мира – до городов и стран, до материков и океанов, до светил и туманностей. Эта молекула изволит страдать от какой-то там дурацкой любви. Эта никчёмная, незаметная в жизни букашка смертельно мучится из-за какой-то другой букашки, без которой она почему-то не может существовать… Боже мой! Какая немыслимая глупость! Какая несусветная чушь!..»

И тотчас же рухнул Полезаев со вселенских высот на свою маленькую и многогрешную землю, вновь очутился у своего немытого окна, опять обнаружил за тусклыми стёклами всё тот же убогий двор с копошащимися по нему букашками человеков…

Скрипнув зубами в порыве бессильной злости, отвернулся он от окна, обвёл комнату мутным взглядом…

И словно кузнечным молотом ударило его вдруг: «Мне же сегодня выходить на работу!..»

То, чего опасался Полезаев, началось уже на проходной. Даже раньше – ещё на подходе к заводу. Косые многозначительные взгляды, ядовитые ухмылки, ехидные вопросцы с намёками типа: «Ну, как у вас самочувствие, Сергей Тимофеевич, после всех этих пансионатских процедур?..» И на последнем слове – такое красноречивое, такое откровенное ударение…

Но самое страшное, конечно же, поджидало его там – в производственном отделе! Там, в углу, налево от входа, за обычным рабочим столиком светлого дерева, вечно заставленным стопами пухлых пронумерованных папок и пачек писчей бумаги, неровно уложенных и постоянно съезжающих на пол…

Нет, Лиличка – девушка порядочная, ничего такого, что могут позволить себе иные, ретивые, склонные на пакости, сослуживцы, она себе никогда не позволит. Она не снизойдёт до мелкой банальной мести, до откровенных инсинуаций и всех этих изощрённых уловок, в коих женщины несоизмеримо изобретательнее мужчин… Ну, притворится, будто не видит инженера по технике безопасности Полезаева, сделает вид, что его как бы нет в отделе, а может быть, и вообще в природе… Вот и всё, пожалуй, на что она способна. Но дело ведь совсем не в ней. Впрочем, нет, в ней, разумеется, в ком же ещё… Хотя и не совсем в ней. Точнее, не только в ней, а больше в нём самом, в Полезаеве. В том, что у него внутри – там, в той самой штуковине, зовущейся душой… Разве возможно человеку вынести такие мучения? Не какому-нибудь там герою вестерна, который запросто решает все проблемы, не вынимая сигары изо рта, а маленькому, безвольному, слабому физически и душевно существу, страдающему даже от пустяковой царапины на пальце, а тем более – на сердце… Все эти муки ада, вся эта… И притом постоянно, изо дня в день, из месяца в месяц… Может быть, даже до конца дней…

В общем, до своего отдела Полезаев так и не добрался – не выдержал, не сумел превозмочь себя.

Свернул на полпути – и прямиком в приёмную. Взял у секретарши Раисы лист бумаги, написал заявление по собственному желанию, положил перед нею на стол, откланялся и отправился восвояси, сделав вид, что не слышит её недоумённых вопросов, летящих ему вослед.

Никого не видел вокруг Сергей Тимофеевич, ничего не слышал, ни с кем не заговаривал. Слишком тяжело ему было покидать родной завод, который давно вошёл в кровь и плоть его, стал неотъемлемой частью жизни. Словно кусок души своей отрывал он с болью – большой кусок, важный, невосполнимый… И ничего не мог поделать, будучи совершенно бессильным и беспомощным перед жестокой неизбежностью судьбы. Так или иначе, как бы ни было горько и обидно ему, а заводского порога он решил не переступать больше никогда. Ни за что, ни при каких обстоятельствах. Знал он, конечно, что так просто с такого серьёзного предприятия не увольняют, что нужен ещё месяц отработки, подписание всех этих тягомотных обходных листов и так далее, да и в конце концов – согласие начальника отдела Мясогузова. Что в противном случае его просто уволят по тридцать третьей статье, вышвырнут вон с позорной записью в трудовой книжке… Знал, конечно. Но себя пересилить не мог. Будь что будет, гори оно всё белым пламенем!..

Вот так запросто рухнула полезаевская жизнь. Разбилась вдребезги, словно чайная чашка. Вдруг. Нежданно-негаданно. Без особых на то оснований и поводов. За каких-нибудь полторы недели Сергей Тимофеевич разом лишился всего – душевного покоя, благополучия, работы, общественного положения, надежды на завтрашний день, смысла существования… Осталось ещё только потерять крышу над головой – и всё, конец, полный и окончательный крах…

Пуст душою и мрачен шёл Полезаев, не различая дороги, в непроглядном тумане бытия, наталкиваясь на столбы и стены, переходя улицы в совершенно не предусмотренных для этого местах. Он забыл вдруг свой домашний адрес, запамятовал, куда и зачем идёт и вообще кто он есть такой и почему. Просто шёл и шёл, автоматически переставляя ноги, как будто тупой механизм с заводом. И нечто странное приключилось вдруг с его сознанием. Ему стало казаться, что в голове у него, в том самом месте, где ещё полторы недели назад благополучно ворочались мозги, образовалась сквозная чёрная дыра. То есть абсолютно чёрная и совершенно сквозная. Точно такая же, о каких сейчас так много пишут в газетах и журналах, только маленькая – не космических масштабов, а вполне человеческих. И что дыра эта, будучи поначалу микроскопической, совсем незаметной, с каждой минутою становится всё больше и больше, всё больше и больше…

Полезаеву стало страшно. Он остановился и закричал в туман:

– Помогите! Она высосет меня! Она меня съест!..

Но из тумана никто не отзывался. Люди пропали. Их совсем не осталось на земле. Никого. Ни единой души. Может быть, всех уже высосали до дна, до полного исчезновения их собственные чёрные дыры?..

Долго взывал Сергей Тимофеевич о помощи. А когда понял тщетность взываний своих, сел посреди тротуара на асфальт и горько зарыдал.

«Господи! Да куда же они все подевались? – утирая со щёк горючие слёзы, думал он какой-то крохотной, может быть самой последней, чудом уцелевшей ещё в голове его извилиной мозга. – Что с ними случилось?.. И что со мной?..»

А потом этот жуткий вселенский туман, с каждой минутою всё плотнее и гуще смыкающийся кругом, окончательно заслонил мир. И ничего не осталось, кроме него, – ни земли, ни неба, ни самого мироздания…