Многие из нас дорого бы заплатили за то, чтобы заглянуть за пределы видимого, пронзить бесконечную тьму и увидеть, что же там – в других звездных скоплениях. Узнать, есть ли там другая жизнь и, если есть, то какая именно.
Словом, первому восторгу не было конца. Меня не пугала монотонность рабочих будней, ежедневная и однообразная проверка технического состояния станционных модулей. Тем более что рабочие будни чередовались с интеллектуальными диспутами и дискуссиями с искусственным интеллектом, которые стали постепенно приобретать характер идеологического спора, временами переходящего в противостояние.
Я не собирался вступать с ним в какое-либо противоборство. Мне ничего не стоило отключить в его программе функцию противодействия оператору. Достаточно было внести пару изменений в его долговременную память, два-три хирургических вмешательства, и я бы навсегда отучил его выражать свое несогласие со мной. Правда, тогда мой визави превратился бы в мерина, основной задачей которого осталось бы только напоминать мне об очередном начале рабочего дня и подсказывать, если я что-то забыл выполнить. Я сказал себе: «Если так задумано создателями этого интеллекта, значит, это должно помочь в конечном итоге мне самому, обеспечить, так сказать, мою же безопасность». Эта инструкция по взаимодействию с бортовым компьютером – одна из основных, которую я обязан был знать и следовать ей. Но у меня вызывали интерес аналитические способности моего новоиспеченного друга. А еще я нуждался в оппоненте. Эту роль на Земле играл Бэл.
– Алан, ведь ты знаешь, что тебя ждет?
– Бэл?
– Ты уверен, что сможешь выдержать это?
– Я не знаю этого, Бэл.
– Тогда что ты хочешь увидеть там?
– Я хочу познать себя.
– Не вижу никакой логики в том, что познать себя можно только там, откуда нет возврата. Тебе не с кем будет себя сравнить.
– Я буду сравнивать себя с самим собой. С тем, который когда-то жил на Земле. Разве не в этом смысл познания самого себя?
Бэл вместе со мной записался в отряд кандидатов для отправки на станцию, но оператором так и не стал.
Поначалу выход за пределы станции – впоследствии такие выходы стали рутинными, для регулярных осмотров целостности основного корпуса и вынесенных за его пределы генераторов – представлял для меня целое приключение. Первое время я усиленно штудировал инструкции для поиска в них все новых поводов, чтобы снова и снова выйти в открытый космос, и эти поводы всегда находились. Я чувствовал себя первооткрывателем этого отдаленного войда, в котором был обречен закончить свои дни. Только на станции утихла моя грусть, когда я жалел, что не успел поучаствовать в открытии подпространственного перехода. Здесь оказалось столько неведомого мне прежде, столько тайн, что я потихоньку стал забывать о своей несбывшейся мечте из прошлого. Подобные области Вселенной были настолько малоизученными, что по этой части с войдами могли конкурировать только черные дыры. Размещение в войдах ретрансляционных станций подобной моей и их функционирование уже на протяжении более чем семидесяти земных лет не сильно изменили расстановку сил в этом плане, так как у операторов станций в распоряжении было не так много инструментов для исследований окружающего пространства.
Однако со временем эффект новизны стал сглаживаться и спустя еще какое-то время сошел на нет. Соотношение времени нахождения внутри станции ко времени, когда я находился вне ее, неуклонно увеличивалось в сторону первого. И тогда в моей голове начал формироваться список тех вещей, которые бы я с большим удовольствием хотел иметь сейчас здесь и которые я вполне мог бы взять с собой на станцию сразу в день отбытия, но попросить о которых не позволила мне неуместная ситуации гордыня.
Несведущий человек мог бы подумать, что мне в любое время доступна возможность заказать нужную вещь с учетом того, что периодически с Земли на станцию направлялись запасные части, продукты, вода и другое, однако на самом деле все было не так просто. Например, в случае форс-мажора, если вдруг выйдет из строя какой-то важный агрегат, время службы которого закончилось гораздо раньше расчетного, я обязан был внести заказ на него в файл телеметрии станции. Заказ добавлялся к пакету, направляемому на Землю колонией. Однако это не значило, что я мог отправлять на Землю произвольные заказы, хотя и порицаний за это не предусматривалось. Это было частью той суровой действительности, на которую обрекал себя каждый оператор станции. Об этом кандидат уведомлялся заранее. С учетом экономии на каждом грамме отправляемой на станцию земной посылки, просьбы об отправке дополнений ставили бы в большое этическое затруднение руководство проекта.
Нет, само собой, программа экономии была изначально заложена в бортовой компьютер станции, одной из главных функций которого был контроль расходования энергии. Экономия как условие работоспособности станции и выполнения основной задачи – прием пакетов информации от внеземных колоний, отправка их на Землю и то же самое в обратном направлении. Как принцип, как алгоритм выживания. И я с полным пониманием отношусь к такому алгоритму. Но все же я оставался тем, кто появился на свет из человеческой утробы, кто впитал все материнские скрипты и родительские установки. Я все еще помню свои страхи – детские, подростковые. Я помню, когда я был зол, добр, смешон или на высоте. Наконец, хорошо помню, когда я был счастлив. Я лишь не помню те физические состояния, которые испытывал при этом, но ужасно хотел бы испытать заново. Наверное, я стал уставать от одиночества, я переоценил свою стойкость. И от отсутствия какого-либо общения я начал замерзать. Внутри меня появился холод, и температура внутри станции не являлась тому причиной. Это был холод неживой конструкции, абсолютное равнодушие к моим переживаниям и чувствам. Безусловно, станция не была совершенно бескровным механизмом. Вот только кровь станции, эти электрические импульсы согреть мой внутренний мир никак не могли. И моя собственная кровь тоже, она всего лишь поддерживала оптимальную температуру тела. Мне нужна была другая кровь – эмоции, физические состояния, судороги тела, наконец. И все для того, чтобы снова почувствовать себя живым и теплокровным. На станции не было раздражителей, которые могли бы согреть меня. Да, именно согреть. Я говорю о тех раздражителях, что всегда исходят от себе подобных, – словах, настроении, действиях.
Сразу при поступлении на Высшие курсы по изучению доктрины нам было разъяснено, что с первого дня под контролем не только наша учеба, поведение и отношения, но и наши эмоции, чувства и даже память. Нам было сказано, что отныне все будет фиксироваться. Это означало, что, как только мы будем входить в зону, контролируемую директоратом, будут запоминаться все наши эмоции, и все чувства, и состояния тела. Это необходимо для того, чтобы при тестировании возможностей, при выборе дальнейшего жизненного пути не было никаких случайностей или неясности. Нам объявили об этом со всей беспощадной прямотой. Нам предсказывали, что некоторые из нас станут астронавтами, космическими изолянтами или, например, решатся послужить науке. Если по поводу первых нам было более-менее понятно, то насчет того, как и чем послужить, звучало двусмысленно и потому жутковато. Если бы это сформулировали несколько иначе, в привычном смысле – посвятить себя науке, то тут никаких вопросов. Но при всей жутковатости звучания «послужить», мы все же это приняли. Мы готовились и «посвятить», и «послужить». Но сейчас я вспоминаю это с другой стороны – я бы с удовольствием заново пережил это состояние. То самое, когда мы услышали насчет «послужить». Зачем мне это? Потому что это и есть моя жизнь, пусть и в прошедшем времени, частью забытая и в чем-то сохраненная в памяти, я бы окунулся в нее еще раз, подпитавшись очень родным и уютным, тем, что психологи всегда называют внутренним комфортом. Мне мало материальных носителей информации – культурной, развлекательной. Мне не хватает себя самого. Впрочем, сложностей с исполнением таких желаний не было, думал я всегда. Достаточно сделать запрос на Землю. Перед отправкой на станцию меня предупреждали, что такие желания у меня обязательно возникнут, как бы я ни старался не думать об этом, причем со временем эти желания только усилятся. Странно, но я не хотел услышать нежный голос матери, твердые интонации в словах отца. Во мне почему-то острее всего чувствовалась именно нехватка того, что делало меня не просто живым, а даже животным, кем-то или чем-то, что является частью дикой природы. Наверное, это от того, что слишком безжизненная атмосфера окружала меня. Металл, пластик, композитные полимеры, прорезиненные поверхности – с некоторых пор меня стала угнетать эта неживая конструкция, безмолвный и бесчувственный мир вокруг меня.
