Страницы из дневника

Франция, осень 1916 года

«Тоска, Однообразие, Лень»! Я полагаю, так должно звучать название новой главы. Воистину, пришли дожди и сезон непроницаемых туманов. Это периоды долгого, сырого ожидания и холодного бездействия. Нужно приспосабливаться. Возможно, Генштаб окажет нам услугу, выпустив брошюру «Методы развития терпения для любителей приключений». Я гадаю, как вообще существуют люди, в которых почти угасла жажда действий? «Скука» – ненавистное и набившее оскомину слово! Неужели они просто пребывают в скуке? Слава богу, мне не скучно. Возможно, мужчины лишь притворяются скучающими, считая, что ребячески восхищаться увиденными картинами и радоваться воспоминаниям не по-мужски, но сами втайне им предаются. В любом случае лично я только благодарен за величайшую удачу – иметь воспоминания об Альпах и снова погружаться в них. Я могу долго смотреть на свои внутренние горы, не испытывая ни капли скуки. И все же простое наблюдение не приносит мне полного удовлетворения. Как бы четко я ни воссоздавал в памяти те горные сцены, осталась некая неопределенность, которую еще предстоит рассеять. И почему бы не развеять туман времени, рассмотрев ту картину во всей ее истинной полноте и перспективе, углубив свои рассуждения? Я хочу описать – чтобы яснее увидеть самому – один великолепный день, все его события и мои мысли, какими я помню их сейчас, полно и точно. Это ведь просто – перечислить события и мысли! Но, когда я оглядываюсь назад, они кажутся единой какофонией. Так существуют ли те события для меня в отрыве от всего остального? Если рассматривать их отстраненно, в качестве неких исторических фактов, глядя на Грэма, Гарри и меня пятилетней давности как на персонажей истории, эти события теряют свое значение и больше не представляют для меня ни смысла, ни интереса. Я могу принудить себя думать о них подобным образом, но запомнил их иначе. Они отпечатались в моем разуме не как то, что я видел как сторонний наблюдатель, а как поток мыслей, что прошел сквозь меня. Чем, в конце концов, являются для нас события жизни, как не моментами в потоке мыслей, которые и формируют наш опыт? В данном случае и смысле – опыт той альпийской экспедиции, которую я хочу вспомнить. Но под силу ли мне его воссоздать? По мере того как тот день для меня обретает все более ясные очертания, я вспоминаю не только конкретные мысли, которые легко выразить словами, но и менее осязаемые, менее точные ощущения – их, скорее, можно назвать чувствами. Кажется, мне удалось вызвать в памяти схожий поток чувств. Но чувствую ли я сейчас в точности то же, что ощущал тогда? Я не могу быть уверен. Возможно, из-за странного контраста между теми образами гор и миром, что окружает меня сейчас, мои нынешние эмоции далеки от холодного света разума. Меня будоражит чудесное возвращение той полузабытой красоты, множества любимых очертаний. И потом, будучи человеком, я сам постепенно меняюсь. Каждый день новый опыт наслаивается на объем предыдущего, образуя новую сумму. Сумма сегодняшнего опыта уже превышает ту, что была пять лет назад. Даже эмоции, вероятно, невозможно в точности повторить или воспроизвести. Можно взять те же аккорды, но музыка зазвучит для нас иначе, слегка меняя тона. И все же в опыте, извлекаемом из памяти, есть толика высшей истины, даже если он не идеально воссоздан. Ибо любая нынешняя моя эмоция существует только благодаря тому, что я думал, чувствовал и пропускал через себя тогда, в момент событий. Прошлое может ожить снова, пусть и в несколько ином виде. А то, что живо, – истинно. И если я сегодняшний обречен смотреть в тот день более отстраненным взглядом, сквозь слои опыта новых путешествий, он может снова ожить для меня лишь глазами меня прежнего. Того, кто стоял на солнце и смотрел вверх со страхом и надеждой или сидел в тени скал, и половина мира простиралась под его ногами. Я должен стоять там, под солнцем, где он стоял. И сидеть под тенью той же скалы. Я должен вернуться в те места, где он мыслил и чувствовал наиболее остро, и увидеть их его глазами.

Вскоре после полудня, поднявшись на большую каменную башню, он завершил первый этап экспедиции и оглядел пройденный путь. Восхождение было изнурительным. Теперь он улегся в нише под гранитной стеной, позволив натруженным рукам и ногам расслабленно лежать на камнях. Их свинцовый вес больше не ощущался. Забытье на грани сна незаметно овладело всем его усталым телом, и его разум перенесся в мир грез.

Со всех сторон над ним нависали будто высеченные гигантским топором скалистые формы. Было почти больно видеть их вблизи, так четко, словно внезапно заглядываешь в душу человека, полную странной красоты и печали. Его окружали стены обширного кулуара[67], охраняющего этот склон Бренвы[68], сам ледник Бренва и то, что возвышалось над ним. Хребет Пётре[69] и весь этот фантастический мир из белого, черного и синего надвигался и рос, принимая все более причудливые очертания. Ему казалось, что он слышит шипение чудовищной паровой пилы, разрезающей титанические части изо льда и камней. Затем все эти формы вздыбились в стихийном буйстве и смешались в полнейший хаос. Он снова открыл глаза и увидел все прежним, нормальным. Им овладел дух дерзости. Эти прямые рубленые скалы за снежной впадиной, такие гладкие и крутые! Почти вертикальные! Они казались ужасными, пугающе неодолимыми. И все же он готов был поспорить, что есть люди, способные покорить их, которые, вероятно, смогли бы их преодолеть… И Бренва (он отметил четкую закругленную линию рельефа, с которой ледяной гребень врезался в склон) … Что это? Неужели созданная природой парадная лестница, чтобы люди могли подниматься и спускаться? Нет, это ложь, сплошная ложь! Думать о горах в таком ключе – самонадеянное бахвальство. Весь подобный настрой был бравадой – фальшивым, подлым, хвастливым святотатством… Ведь горы полны достоинства и покоя, от вершин до оснований, от солнечных пиков до теней расселин. Они словно застывшее в молчаливом величии древнее воинство. Где еще найти столь прекрасную, неприкрытую величественность? Кажется, что здесь, на поверхности этих скал, высечены все терпение и мудрость веков, все мужество и стойкость, все трудности и беды. Эти скалы слышали звуки ужасных битв и музыку нежных бесед, они были свидетелями актов страшной жестокости – и жестов прощения и сострадания. Они бывали и глубоко встревожены, и чарующе безмятежны. Они могут быть и угрожающе угрюмы, и приветливо улыбаться. Эти склоны, словно лица древних исполинов, скрывают бездны сомнения и веры, ненависти и любви. Эти горы познали энергию действия и умиротворение покоя, бурные волны стремлений и штиль почивания на лаврах, все оттенки волнений и открытый добрый смех, водовороты тревог и плавный поток мысли, длительную боль и мгновения острого восторга. Они постоянно менялись – их покрывал снег, обдувал ветер, и жарило солнце – и привыкли противостоять тысяче настроений капризной природы. Но даже со всей внешней сложностью и изменчивостью, несмотря на смену эпох, сердце гор осталось неизменным. Они сохранили свою твердую решимость и непоколебимый дух, чистый, истинный и все же – дружелюбный. Терзания гордыни здесь могут привести к бесконечному гневу и бесконечному отчаянию. Но здесь же, среди гор, можно обрести и бесконечную надежду, поднимаясь по ступеням, высеченным будто бы для детских ножек… Сейчас горы неподвижно затихли. Неужели великое сердце перестало биться? Замолк ли вечный шепот? Он увидел три фигурки на ответвлении горы: они казались мошками на резном бедре великана, замершими в ожидании. Пойдут ли они дальше? Казалось более уместным, чтобы они остались там навсегда, он сам – затих в своей скалистой нише, и остальные тоже замерли как есть – вместе с застывшими громадами гор. Он заметил рядом товарища – Грэма, который варил суп. Они были здесь с некой целью. Вскоре они снова двинутся вперед и вверх. Но происходило ли все это по воле человека? Его собственная воля, казалось, в этом никак не участвовала. Вела ли их своего рода рука судьбы – нечто, чему они все неукоснительно повиновались?

Продолжить путь? Да, вполне. На данный момент такая возможность существует. Но каким чудом он забрался так далеко? Он вернулся к размышлению над вчерашними идеями. Они с Грэмом теперь пристально рассматривали эту часть Мон-Моди, с места, где они находились сейчас, изучая ее с разных точек зрения. Ибо это, по сути, был узловой момент всей экспедиции. Они не пророчили больших трудностей под башней, и ее, несомненно, можно было обойти – так или иначе. Самым серьезным препятствием, как казалось снизу, была крутая скальная стена наверху. Но ее можно преодолеть – в таком чудесном граните всегда находится место раскола. Они проложат путь. Как они и сказали. Но для него и, без сомнений, для Грэма тоже нюансы этой экспедиции разрослись до гигантских форм, оставшихся необсужденными. Он ложился спать с покалыванием в пальцах ног и рук, дрожащий, ожидающий, почти испуганный, но все же полный мыслей о великой надежде, что должна оправдаться. И какое смятение принесли его первые ощущения ранним утром! Причина неприятностей заключалась в той невинной на вид ночной трапезе. Это была приятная трапеза, они ужинали в приподнятом настроении, перекидываясь безобидными шутками и остротами, искрящимися в зеркале горной дружбы. Кислое вино или сырая вода[70]? Это был трудный выбор после дня жажды. Он не винил себя за то, что выбрал вино, и уж точно не за неумеренное употребление этого разочаровывающего напитка. Тем не менее несчастье произошло из-за кислого вина – «молодого вина», как его называли. Чертово молодое вино! Какая тень накрыла его большие планы, когда он проснулся утром и понял, что его желудок сильно расстроен. Он все равно отправился в путь, хоть уже и не рассчитывал, что в этот день получится далеко продвинуться, но было необходимо в этом убедиться. Они выдвинулись точно с первыми лучами солнца, около четырех утра. Он был очень рад этому: он бы долго не мог простить себе отсрочку старта. Но с самых первых шагов по почти ровному снегу перевала Коль-дю-Жеан его ноги едва волочились – что это было за жалкое подобие его обычного «выступления»! Но все же какое идеальное начало! Ни поиска прохода при свете фонаря, ни тяжелого пути по капризной морене, ни даже скользкого ледника – не то чтобы таких вещей здесь вовсе не было, но они пока не сильно мешали. Сегодняшнее чудесное снежное поле с самого начала привело их в мир великолепных чудес. Лишь один другой старт в его памяти – когда двое из того же отряда отправились на Дан-Бланш[71] через перевал Коль-де-Бертоль[72] – мог соревноваться с этим по великолепию пейзажей и остроте физической радости. Но это дивное снежное поле было своего рода альпийской трассой. Сегодняшний день, с момента, как они перевалили через край и спустились в глубокую котловину ниже перевала Коль-де-ла-Тур-Ронд, отличался тем, что они ушли далеко даже от пристанищ альпинистов. Он скорее замечал эти ощущения, чем наслаждался ими. Особой физической радости он не испытывал. Когда они поднимались к перевалу, казалось невозможным забраться даже так далеко. Еще на пологом и гладком заснеженном склоне, до того как они начали серьезное восхождение, он с горечью осознал, насколько отличается мертвая реальность от вчерашних ярких мечтаний. Его большие надежды! Для них больше не было места. Это так унизительно – быть рабом простых физических состояний тела. Он, как личного врага, ненавидел это господство материального над устремлениями духа. Но пока ему удавалось думать лишь о том, как продержаться и не расклеиться окончательно.

Так продолжалось почти непрерывно, вплоть до их первого привала. Мимолетный интерес вызвало у него лишь обсуждение отрядом выбора дальнейшего маршрута. Их представления о том, где именно находится перевал Коль-де-ла-Тур-Ронд, были довольно размытыми. Но какое это имело значение? Гребень, ведущий к желаемому контрфорсу, казался доступным из многих точек на этой местности, и очевидный путь был кратчайшим к их цели. Не было больших трудностей и в достижении неглубокого кулуара, и, как только они дошли до этого простого канала, он вывел их к контрфорсу значительно выше гребня. Короткая дискуссия о вероятности падения камней отвергла кулуар в качестве пути отступления. Даже этот небольшой всплеск интереса разрушил чары и оказался странно бодрящим – будто и вправду шла речь о том, сыграть ли сегодня в ту старую опасную игру с горами. Но прошло много времени – почти три часа с начала старта, а пройденное расстояние не казалось таким уж крупным достижением. И, когда они наконец расположились на завтрак, он не мог сосредоточиться ни на чем, кроме терзающих его мучительных ощущений. Его желудок казался заполненным свинцовыми брусками, а тело было таким разбитым, словно ему приходилось тащить высоко вверх по снегу и камням мешки с рудой.

Завтрак оказался долгой трапезой (или, скорее, им пришлось делать длительный привал, час с четвертью вместо обычных сорока минут), затянувшейся из-за небольшого злоключения, если считать его таковым. Случайно сдвинутый камень опрокинул кипящую кашу. Грэм, известный в Альпах неуемной страстью к полевой кухне, был явно раздражен, хотя и не показал этого, даже имея полное право возмущаться, поскольку на него и было возложено бремя наводить порядок. Он сразу же вернул котелок на место и снова насыпал в него снега и овса. Гарри, однако, проявил большое сочувствие к виновнику задержки. Быть может, он испытал приступ легкого сожаления. Либо своей позицией он пытался не ослабить дружность и союзничество группы. Или, возможно, хотел заранее обрести своего рода страховку от слабости человеческой натуры – индульгенцию на случай, если напортачит сам, – хотя не то чтобы он в ней нуждался. По крайней мере, все остались открытыми к диалогу и готовыми выслушивать друг друга. Это успокаивало.

Но на привале было утешение и больше этого. Они отдохнули, и отдых сам по себе был не последней наградой. Там было невероятно красиво, хотя он не считал, что эти места красивее других. Разве, чтобы оценить красоту, нужно сравнивать ее абсолюты? Здешний пейзаж заметно отличался от прекраснейших горных картин, в которых часто драматически доминирует чистая мощь или суровое великолепие единственной вершины – например, Вайсхорн[73], или Маттерхорн[74], или Дан-Бланш. Здесь же его окружило заколдованное воинство. Вероятно, у каждого, кто узнал великих каменных воинов Монблана, в воображении отведено для них отдельное место, как у него. Их чары пленили и заворожили его разум во время первого привала. Его впечатлило не только то, что он непосредственно видел, каким бы прекрасным ни было это зрелище. А еще и смысл всего этого, что высказан или нет, но незримо присутствует, ведь, казалось, не осталось никаких ограничений для свободы духа. Поэтому, пока он просто смотрел и изумлялся, ощущая широту, высоту и пространство, вопрос его самочувствия отошел в сторону. Конец пути все еще был немыслим. Он отбросил все тревожные размышления на эту тему, не желая утопать в смятении. Добраться туда! Все остальное не имело значения. И, хотя пока еще не было уверенности в судьбе всей экспедиции, он был спокоен относительно завтрашнего дня. Свершилось самое главное – разум отправился в полет, а остальное само о себе позаботится.

Проблемы его продуктивности, однако, приобрели всю свою тревожную значимость, когда отряд снова двинулся в путь. Завтрак, насколько он мог судить, не удался. Он не грешил на съестные припасы, но ему они впрок не пошли. У него не было сил для того, что ждало его впереди. Грэм, как и прежде, был ведущим, а сам он шел на веревке следующим в связке. Камни и снег были в хорошем состоянии, и им помогали острые маленькие наконечники кошек. На длинной дистанции никаких серьезных причин для задержек не предвиделось. Для него главным делом было не отставать – легче становилось на скалах, где он мог цепляться руками. Иногда более трудный проход позволял ему подождать, пока лидер продвигался один, а Гарри поднимался следом. Но ни один из них не терял время впустую. Бывали моменты, когда ему хотелось, чтобы эти стальные люди проявили хоть какие-то признаки усталости, но их бравый настрой прогонял утомление. Было облегчением выбраться к узкому гребню. Наклон стал менее крутым, и спешить было незачем.

Затем они столкнулись с большой башней. Это был благословенный кульминационный момент, наконец-то! Древняя гора готовилась дать отпор. Грэм остановился посоветоваться с ним, как им идти дальше. Обсуждать маршрут с остальными было принципом Грэма, что советчик искренне ценил: он питал страсть к проектированию возможных маршрутов и всегда имел свою точку зрения насчет наилучшего пути. Почти с первого взгляда было очевидно, что они могут обойти это препятствие слева. Грэм указал на это. Но на то, чтобы прорубить там ступени, уйдет много времени, и им все равно придется подниматься на гребень, что может оказаться трудной задачей. Поэтому он предложил Грэму альтернативный план. Со своей позиции они могли бы взобраться на выступающее плечо справа от жандарма[75]. А оттуда – оценить, возможно ли пробраться по этой стороне или даже, предположительно, перелезть через вершину. Они могут потерять полчаса, но если найдут более простой вариант подъема, то сэкономят гораздо больше времени. Его предложение приняли, но полчаса пролетели без какого-либо положительного результата. Так что они решили обогнуть башню с левой стороны – и эта задача, к счастью, решилась, хотя и пришлось потрудиться, поднимаясь по крутому и узкому камину[76], прежде чем они добрались до места своей нынешней стоянки. Именно в тот момент, когда Грэм прорубал ступени для траверса[77], произошло неслыханное и почти немыслимое. Второй человек, сидевший на выступе, обнимая камень, вокруг которого он обвязывал веревку, заснул. Его разбудил голос Гарри (Гарри был за углом), напоминающего ему вернуть веревку лидеру. Сколько он проспал? Возможно, всего несколько секунд – в любом случае не дольше, чем с момента, как ему вручили эту веревку. Гарри лишь пошутил и посочувствовал, а Грэм беспечно отнесся к этому инциденту. Но это не меняло факта. Он уснул на посту – еще и на таком ответственном. Что касалось веревки, он надеялся, что в случае рывка он бы инстинктивно повис на страховке: но если бы он упал…

Он перебирал все это в уме, лежа в своей нише лицом к большой башне. Весь поход превратился в историю его некомпетентности. Он только что выронил ручку котелка, который теперь лежал где-то на дне черной шахты между его ногами – если у нее вообще было дно. Эта очередная глупость довела его до белого каления. «Плевать, – говорил он себе, – плевать». Но в таком настроении нужно решить еще один вопрос – потерянные полчаса! Было вполне ясно, что правая сторона жандарма (когда он оглядывался на нее сейчас, она была слева) непреодолима: она представляла собой отвесный, скользкий обрыв. Было ли его предложение таким же глупым, каким выглядело? Провалился ли он в своей оценке как альпинист? Экспедиция – не то мероприятие, где можно легкомысленно потратить даром полчаса. Он признал, что его идея перелезть через вершину была чересчур фантастична – там, где им требовался чистый камень, было слишком много льда. И разве он не мог сразу понять, что эти крутые стены состоят из того же, что и гребень? Он убедился, что в его предложении скрывался личный мотив. Проверка это доказала. Почему усталость одолела его именно там и тогда? Эти полчаса и вправду показались ему очень напряженными, но дело было не только в состоянии его тела. То, что он поддался чарам сна, было не просто физическим фактом. Это должно быть истолковано как падение «морального духа». И эта идея пришла к нему именно в тот момент – совершенно естественно, как реакция. Он жаждал высшего возбуждения. Именно для этого он лелеял химерическую надежду на более крутой путь, более захватывающий. Возможно, такой путь бы нашелся. И он был уверен, что подобный стимул для воображения и нервов помог бы ему двигаться дальше.

Но что могло подстегнуть его двигаться дальше теперь – ведь очевидно, что отступать нельзя? Ход размышлений резко вернул его к этой проблеме, к непосредственной задаче, которую требовалось решить. Он больше не мог действовать машинально. Этот способ был испробован и потерпел неудачу. Требовалось изменить подход или, скорее, само внутреннее восприятие. Нужно было спасать положение, если его еще можно спасти. Он должен был всецело прочувствовать важность этой миссии. Каким-то образом нужно было заново настроиться на выполнение задачи. Определенно, ему требовался некий стимул. Но он знал, что нужная мотивация не придет по требованию. Нужно действовать деликатно, чтобы поймать эту «птицу» в сеть, притворившись безразличным к ее приближению. Его настроение все еще отравлял тот странный инцидент на траверсе и чувство вины. Что бы ни случилось, подобное не должно повториться. Он должен войти в другое состояние сознания, если не для себя, то ради Грэма и Гарри. Его товарищи – каков их настрой в этих обстоятельствах? Как они оценивали всю экспедицию? Какой из них вышел отряд?

Не то чтобы они уже сталкивались с особыми превратностями, но ситуация была острой, если рассматривать ее в целом. Пока условия были исключительно благоприятными – идеальная погода, камни и снег в лучшем состоянии, о каком только можно мечтать. Предложенный курс казался более легким, чем можно было ожидать. Одна серьезная трудность, упомянутая в скудных записях предыдущего отряда, была решена крайне удачно. Несомненно, до сих пор все шло хорошо. Но надолго ли? На самом деле это был многозначный вопрос. Все это время им приходилось считаться с тем очевидным фактом, что одной группе перед ними пришлось заночевать прямо на этой горе. Это был главным образом вопрос времени. Они преодолели примерно половину высоты от перевала Коль-де-ла-Тур-Ронд до того места, где ожидали достичь истинной вершины Мон-Моди. На этот путь они выделяли четыре часа. Ушло не меньше. Сколько времени займет следующий этап? Теперь прямо перед ними лежал самый крутой участок, так что какое-то время темп подъема будет медленнее. Даже если не учитывать остальное, сопоставив дальнейший подъем только с затратами времени на большую башню, будет глупо считать, что до кромки гребня им осталось добираться меньше четырех часов. На самом гребне они уже не ожидали трудностей – он должен был довести их прямо до вершины Мон-Моди. Этот отрезок пути мог занять час или два. Если усреднить их до полутора – на все выходило пять с половиной часов. По этим расчетам, они должны оказаться на вершине Мон-Моди около шести часов вечера. Что касалось безопасности – перспектива была не самой тревожной. Они могли спуститься по коридору[78] без особых трудностей даже в этот год открытых ледников[79] и выйти, так сказать, на большой путь в Шамони. Маршрутами, которые они ожидали проложить после этих недель хорошей погоды, они могли бы добраться до Гранд-Муле[80] почти в темноте. Правда, два с половиной часа еще светлого времени суток, с 6 до 8:30 вечера, были кратким интервалом для этого похода. Он поднял вопрос времени со своими товарищами, но они отложили его по понятным причинам – об отступлении пока не могло быть и речи. У них было еще как минимум два часа, прежде чем пришлось бы или двинуться дальше, или заночевать в горах. Они могли отложить обдумывание до критического момента. (Возможно, подумал он, даже тогда они отложат это обсуждение.) Теперь они двигались вперед, и в данный момент его расчеты были неуместны. Их целью был Благословенный Монблан, а не «Проклятая гора».

Это простое размышление, казалось, сотворило чудо теперь, когда он ощутил его импульс. Внезапно появился нужный стимул и душевный подъем. Очарование большого альпийского приключения захватило и пленило его. Наконец его трепещущие мысли расправили крылья и решительно устремились к вершине. Пускай здесь они втроем запутались в узле из трудностей, но впереди лежала цель – королева среди гор: в отдалении возвышалась белая куполообразная вершина. Четкие детали «страны чудес» снова предстали перед его глазами. Вздымающиеся ледяные волны и голубые пропасти, извилистые ледники, широкие и узкие, и обширные беспокойные снежные моря; таинственные вершины, застенчиво прячущиеся в тумане, и грозные дерзкие пики; прочные стены мерцающих скал и огромные пилообразные гребни, с рядом поломанных выщербленных клыков. Теперь он разглядывал эти удивительные творения природы с какой-то духовной жадностью. Возможно, поскольку еда пока что не шла ему впрок, он смотрел на горы просто в поисках сил. Эти высеченные изо льда и камня создания своей красотой могли разбудить душу даже самого «бесчувственного истукана»[81]. Каким-то образом это придало ему сил. Теперь он испытывал совсем иные чувства, чем полчаса назад. И все же эти эмоции едва ли можно было понять отдельно от целого чувства, похожего на поклонение духу гор, но без восхваления. До этого он ощущал себя во вселенной как существо, зажатое в ее тиски, а не живущее в ней, в унисон с ее ритмом; ему казалось, что если у вечного разума и был пульс, то он угас. Теперь же его настроение изменилось. Место ли здесь ступенькам, созданным словно для детских ног? Да, но дети должны сами проложить свой путь, даже несмотря на то, что они сами – все еще словно дети на фоне этих гор. Его восприятие вселенной привело его к героизму; он прошел этой старой, древней дорогой первооткрывателей. Ибо разве страстный пилигрим не герой? Теперь к нему вернулись целеустремленность и уверенность. Он перестал быть просто мотором ворчащей машины с ногами и руками, которые, казалось, едва ли ему принадлежали. Он снова стал человеком, членом отряда. Теперь он хотел не просто не быть худшим в группе или обузой для остальных. Он был готов сыграть свою роль, и она его ждала. Он благодарил горы, действуя так, словно здоров и бодр – хотя бы духом.

По сути, битва выиграна более чем наполовину с того момента, как эта цель и надежда вдохновили его. Возможно, труднее представить себя на вершине горы, чем в реальности затащить себя в такую даль. Их узел[82] до сих пор ждал меча, и оставался еще вопрос физического недомогания. Но его воображение отбросило такие детали. Он безмятежно твердил, что если уж достиг таких высот, то сможет преодолеть и все остальное – возможно, плохой аргумент, но в целом верный и в итоге оправданный. Скалы тоже великолепно помогли. Подобно скорлупе грецкого ореха, зажатой с точно заданной силой, поверхность горы слегка, но устойчиво раскололась, образовав удобные трещины. Усталый человек не мог бы найти ничего более подходящего. Для выполнения этой задачи можно было задействовать все свои мышцы. Прием подтягивания к ногам, как у гребца, часто удивительно хорошо помогал ему подняться. В целом это была волнующая работа. У него возникло чувство великолепной слаженности. Веревка не мешала, отряд двигался ритмично, наслаждаясь долгим подъемом и быстрым, нетерпеливым продвижением. Дело шло достаточно споро. Возможно, они немного переоценили расстояние, но не более чем через час с четвертью оказались в пределах досягаемости гребня, а еще через полчаса были уже на нем. Однако перед гребнем их ждал трудный участок восхождения: в кульминационный момент им пришлось сделать паузу, а ему – погрязнуть в новой волне размышлений. Он стоял на одной из последних ступеней, вырубленных во льду Грэмом с его неиссякаемым «энтузиазмом». Ступени вели к отвесной скальной стене высотой около двадцати футов. Стена представлялась основой для их следующей лестницы, но возможности оценить препятствие не было, пока оно не окажется достаточно близко. Сгодится ли она? А если нет? До вершины Монблана еще далеко. Им нельзя терять время даром. В случае необходимости они, безусловно, найдут альтернативный маршрут. Но ни один другой путь не показался простым, и, вероятно, ни один не будет столь коротким, как этот. Вопрос можно было решить, сэкономив драгоценные мгновения: были все шансы потратить слишком много их впустую. И был ли отряд в абсолютной безопасности? Напряженное ожидание усиливало его усталость. Но, какие бы смутные предположения ни пытались подточить его стойкую решимость, его вера в это восхождение и товарищей была непоколебима. Он не позволял себе ни капли сомнения. Он полностью поддерживал Грэма с его богатым опытом. И все же это было неуютное место. Скалы на том уровне, куда он мог дотянуться, не давали страховки, а их форма была не слишком удобной, чтобы надежно удержаться, схватившись за них лишь одной рукой. Да и ледоруб не спасал. Не так уж много шансов, даже у сильного человека, страховать лидера. И лучшей позиции не будет, если только не вырубить большую платформу, откуда можно вытолкнуть первого человека в безопасное место. В конце концов, в этом нет ничего особенно тревожного или из ряда вон выходящего – напряженный момент, не более того. Но тогда он с особенной ясностью осознал, сколь тонкая этика заставляла его брать на себя долг этих мрачных предположений и должным образом их взвешивать; сопоставлять их со своим доверием к лидеру и выносить суждение. Ибо второй человек, помимо обеспечения безопасности жизни и здоровья лидера со всеми мыслимыми мерами предосторожности, также должен защищать и отряд ради безопасности всех его членов от возможных ошибок лидера. Помимо того, что он поставил свой последний фартинг[83] на этого человека, ему определенно нужно сберечь и совесть.

На гребне они сделали передышку (не устраивая привал), просто чтобы расслабить мышцы и оценить ситуацию. Они взглянули вверх на снежный склон, поднимающийся перед ними к вершине Мон-Моди, и увидели, что снег – твердый и надежный, а подъем не слишком крут. Их кошки легко справятся с этой поверхностью. В три часа они снова двинулись вверх. Его физическая проблема теперь предстала в новой форме и стала более тревожной. Трудность заключалась главным образом в слабости его ног. Раньше от явного позора его спасал адаптивный характер подъема на гору, где он использовал все четыре конечности. Но теперь он мог пользоваться лишь двумя. Самой главной задачей стало поддержание темпа. К счастью, он совершенно не терял бодрости духа. Уверенность в том, что в этот день они одержали верх, уже забрезжила. Горизонт очистился. Более того, он нашел утешение в наблюдении за товарищами. Они начинали терять тот мастерский задор и бравый вид, который бывает, когда одинаково успешно справляешься со всеми трудностями. Его обостренный на такие качества взгляд замечал, что Грэм время от времени замедлял шаг. Да и Гарри достиг состояния, когда начал многозначительно вздыхать и пыхтеть. Поскольку его проблема быстро привела к тому, что ноги без посторонней помощи категорически отказывались делать необходимый толчок, эти знаки (вовсе не зловещие) от его товарищей подстегивали его гордость и укрепляли веру в то, что путь будет проложен. И путь был проложен. На помощь снова пришли руки и орудия. Он вогнал кирку ледоруба на удобную высоту. И, надавив внутренней частью руки на древко, смог подтянуться. Инструмент справился, превосходя все надежды. Казалось, что ему помогал двигаться невидимый механизм. С каждым шагом в момент переноса равновесия его руки каким-то образом перехватывались – и его легонько тянуло вверх. Он ощущал усталость от этого монотонного механизма, но работал тот успешно. Монотонность была сутью этого метода: он чувствовал, что только с помощью медленного, повторяющегося ритма сможет достичь вершины.

Наконец они оказались на широких гостеприимных просторах перевала Коль-де-ла-Бренва. Это было безопасное и радостное место, обширное и удобное. От Монблана веяло благородством. Божественный скульптор, как мог бы заметить Гиббон[84], после кропотливого вырезания множества гигантских фигур в момент безмятежного удовлетворения возвел высокое императорское ложе из чистейшего снега. Здесь они смогли прилечь в восхитительной непринужденности, чтобы размять напряженные мышцы, насладиться бесценным заслуженным отдыхом и осушить солнечную чашу удовольствия в благодушном покое. Перед ними и позади них простиралось полмира. Они достигли края земли – всего, что лежало за пределами видимости на этой стороне Бренвы, круто спадающей в итальянскую долину, и длинных снежных и ледниковых склонов, уходящих во Францию и прекрасную долину Шамони[85]. К северу расположилось колючее ложе пиков, к югу возвышался гладкий белый купол. Как близки они к осуществлению всех своих надежд! Им оставалось лишь протянуть руки и принять предложенную корону. Эта передышка, казалось, была дана им, чтобы заведомо вкусить окончательный триумф и безудержно радоваться своим достижениям. Любой отряд, добравшийся до перевала Коль-де-ла-Бренва от Мон-Моди или даже от ледника Бренва, должен устроить здесь привал, испытывая особое удовлетворение. Возможно, из-за того, что мысли об успехе вряд ли были бы достойными на вершине, альпинистам предоставляется возможность обдумать их здесь. И он не упустил эту возможность. Однако даже на фоне приятного предвкушения покорения вершины ее белая шапка казалась пугающе большой. Его спутники не притворялись, будто она мала. Но в отряде сохранялась искра энергии, блеск глаз, острота чутья. Они по-прежнему были бдительны перед действием, быстры, веселы и сосредоточены на настоящем. Они ели ради практической потребности, а не ради желания ощутить тонкий вкус. Их ободряли перспективы заслуженного успеха и благородные обещания – возможно, даже прекрасная беспечность уверенных победителей, уже видящих перед собой финальную цель.

Они остановились на перевале в 9:10 вечера или чуть позже. Оставалось не так уж много времени, чтобы добраться до вершины и спуститься до наступления темноты. Но его достаточно, о да, его хватает – в этом они были полностью единодушны. Если они продолжат идти, результат не заставит себя ждать. И в чем же они должны сомневаться? Однако при обсуждении была предложена альтернатива – спуск по Коридору[86]; перспектива явно постыдной легкости, но предложенная вполне серьезно, – ради самого слабого участника. Стыд не позволил бы ему предложить самому. Они так ему доверяли! Он гордился тем, что был там, и будет гордиться до конца. Они должны доверять ему и во всем остальном.

Через сорок минут они снова двигались по направлению к Мур-де-ла-Кот[87]. Наконец-то перед ними предстал величественный купол Монблана, который они должны были завоевать с отважными сердцами, в честном сражении на чистом белом поле. Но, когда они двинулись вперед, он больше не чувствовал полноценного азарта борьбы. Путь был легок. И теперь он был уверен в своих силах, поскольку отравление утратило свою силу и он смог поесть. Исход был слишком очевиден. Он был спокоен и немного скептичен. Он начал страшиться апатии, потери воодушевления и разочарования в достигнутых результатах. Разве это завершение экспедиции не похоже на ломтик хлеба с джемом, словно последний лакомый кусочек? Ведь приключение еще не закончилось, а эти сомнения – всего лишь морок гнетущей усталости? Но, нащупывая твердую опору под ногами, в этом простом действии он нашел и ответ на это последнее сомнение. С каждым шагом вверх по круче, с каждой ступенькой, в нем все сильнее пульсировала смутная вера, прогоняющая смятение. Его дух добрался так далеко не для того, чтобы свести все усилия к нулю. Все детали этого опыта были ценны и важны. Мечта довела его до самого конца.

Прохладный и бодрящий ветер, казалось, набирал силу, пока они поднимались по длинным склонам, становившимся все более пологими по мере приближения к финальной цели. Он ощущал, как ветер вьется вокруг него, напевая свою древнюю странную песню. Его мысли стали расплывчатыми и рваными, так что вместо раздумий и чувств он просто слушал – прислушивался к отдаленным, едва различимым голосам… Священный купол, мощный и прекрасный, покоился на могучих колоннах и торжественно возвышался над ледяными пропастями, башнями и утесами. Место, куда ведут стремления, где исполняются мечты. Он невероятно высок и чарующе красив, бесконечно терпелив и мудр… Это природный фильтр жизненного опыта – пройдя через это место, сохранишь лишь очищенный остаток из самого важного… Но для чего это все? Ради какой бесконечной мудрости сюда стремятся люди? Стоит ли оно того? Как его достичь? Нужно бороться и побеждать, покорять вершины. Нужно предвидеть финал, и быть уверенным, что в конце победишь, и знать, что нет мечты, не стоящей риска… Это ли вершина, венчающая день нашего триумфа? Как тут прохладно и тихо! Мы не ликуем, но в чистом восторге, мы радостны и ошеломлены… Победили ли мы врага? Нет, только себя. Добились ли мы успеха? Это слово здесь ничего не значит. Завоевали ли мы королевство? Нет… и да. Мы достигли высшего удовлетворения… исполнили то, что нам предначертано… Борьба и понимание, что одно не бывает без другого; таков закон гор… Значит, мы всего лишь подчинялись древнему закону? Да, но это закон… и теперь мы постигли его чуть лучше. Это древние, мудрые и ужасные горы – и все же мы видим, что они добры. Они приглашают нас подняться по ступеням, будто бы высеченным для детских ножек.