Царица Наталья Кирилловна, позеленев от злости, вскинула на Софью полные бешенства глаза:

– Как ты смеешь вставать рядом с царем? Не по чину тебе сие место, девка бесстыжая!

Выросшей под строгим оком отца, державшего дочерей в теремах, подальше от мужских глаз, Софье было страшно так, что накатывала тошнота, кружилась голова, сводило живот и хотелось убежать на край света, но она сделала нечеловеческое усилие, чтобы не потерять царского достоинства.

– Я иду там, где должна быть вместо брата Ванечки, у которого вы украли трон! А место это мое по праву рождения, а не замужества, как у тебя, царица! В отличие от тебя, я выросла во дворце, а не в слободе вместе со свиньями!

Услышав такое оскорбление, сказанное тихим шепотом, Наталья Кирилловна едва устояла на ногах. Ей до дрожи в руках хотелось вцепиться в лицо стоявшей рядом «подколодной змеи», но кругом толпился глазевший на царские похороны народ, и она не могла уронить свое царское величие перепалкой у гроба. Смиряясь с неизбежным, она благостно сложила руки на груди и, склонив голову, побрела за гробом с видом убитой горем женщины. При этом царица, почти не разжимая губ, тихо, но внятно, костерила всю дорогу наглую самозванку, но та, не обращая внимания на сквернословие царицы, продолжала рыдать, простирая руки к собравшейся толпе, то причитая, что Федора отравили, то называя себя и сестер сиротами и прося отпустить их в другие земли к христианским королям.

К середине недалекого пути Софья так разошлась, что перекрывала своим плачем рыдания профессиональных плакальщиц. Народ сочувственно внимал несчастной царевне. Жадных Нарышкиных в Москве любили еще меньше, чем Милославских.

С каждым шагом Наталье Кирилловне стоило все больше усилий сохранять присущую моменту печаль и благостность. Шествуя за гробом нелюбимого пасынка, она все больше багровела от гнева, придумывая самые страшные кары мерзкой девке, орущей над ухом на всю Ивановскую. В храме она до неприличия быстро простилась с усопшим царем и, удалилась вместе с сыном, не достояв обедни. На прощание царица все-таки не сдержалась и, повернув к Софье перекошенное лицо, прошипела, прижимая к себе Петра:

– Да замолчишь ты, змея подколодная, в конце концов? Что ты тут плетешь про отравление царя? Ты на что намекаешь? Придержи свой поганый язык, а не то плохо будет!

– Слышите, добрые люди! Царица мне угрожает! Спасите нас от смерти неминучей! Позвольте уехать мне с сестрами из Москвы, в которой правил мой добрый отец! Феденька, батюшка ты наш, на кого ты нас оставил!..

– Ах так, змея проклятая, ну и оставайся со своим братом, а я ухожу! Петруша, пошли отсюда! Дитятко давно не ело, ему трапезничать пора!

– Не посмеешь, царица, – ухмыльнулась сквозь плач Софья.

Но она недооценила свою мачеху. Схватив Петра Алексеевича за руку, Наталья Кирилловна решительно направилась к выходу. Стольники быстро расчистили ей проход среди набившейся в храм московской знати, и она вышла на улицу с гордо поднятой головой. За Нарышкиной выскочили ее брат Лев Кириллович и князь Урусов. Остальные бояре, даже сторонники победившей партии, остались в храме, с осуждением поглядывая вслед недалекой царице. Но что требовать с бабы! Волос долог, да ум короток!

Избавившись от врагов, Софья сразу затихла и молча стояла у гроба, только слезы непрестанно катились из ее глаз, прочерчивая блестящие дорожки на побледневших щеках.

Внезапно она почувствовала спиной тяжелый взгляд и, быстро обернувшись, заметила в толпе молодого темноволосого мужчину, пожиравшего ее глазами. Встретившись с ней взглядом, он быстро опустил ресницы и скрылся за спинами соседей, но Софье показалось, что она уже где-то видела его лицо. Он явно был из кремлевских служилых дворян, но не из ближнего окружения, даже не дьяк… Или дьяк?.. Неужто Нарышкины душегуба к ней подослали?.. Задумавшись над этим, она немного успокоилась, и уже бесстрастно достояла до конца обряда, невзирая на осуждающий шепоток бояр, возмущенных невиданной дерзостью царевны.

После похорон во дворце повисла предгрозовая тишина. Даже старухи-приживалки понимали, что между Нарышкиными и Милославскими началась битва не на жизнь, а на смерть. Софья знала, что каждый день, проведенный во дворце, может стать для нее последним. Тихо скользя по бесконечным кремлевским коридорам, молясь в прохладном полумраке Крестовой палаты, она внимательно наблюдала за тем, как дорвавшиеся до власти Нарышкины тащат все, что плохо лежит, и готовилась принять постриг или, если на то будет воля Божья, использовать любую возможность, чтобы спасти себя и сестер от уготованной им судьбы.

Преданная ей Верка целыми днями шныряла по Москве, слушала народ на Ивановской площади, заходила попить чайку в стрелецкие слободы, а потом торопилась к хозяйке с очередным ворохом новостей. А рассказать было что: многие дьяки и военачальники, верно служившие Федору, полетели со своих мест, чтобы освободить их креатурам Нарышкиных. Про более высокие чины и говорить нечего. Победившая партия прибирала к рукам все, что можно было утащить. Словно вернулось Смутное время, и началось второе нашествие польской саранчи, разграбивший Кремль подчистую. В приказах появилось множество худородных людишек, ничего не понимавших в управлении огромным государством, но чем-то угодивших новым хозяевам.

Софья попыталась протестовать, но в ответ получила грубую отповедь. Оставалось только забиться к себе в светелку и, стиснув зубы, наблюдать, как рушиться все, начатое еще отцом и продолженное братом. И царевна молчала, но ничего не забывала, да и не хотела забыть.

Захват Кремля Нарышкиными не принес желанного успокоения ни боярам, ни народу. Напротив, в воздухе все больше ощущались недовольство и страх. Враждующие кланы и их окружение готовились к новым битвам. Это чувствовалось по тому, как не только ближние бояре, но и дворяне и даже дворовая чернь либо были с Софьей предельно почтительны (таких оказалось мало), либо смотрели на нее с едва скрытым презреньем.

Вездесущая Верка доносила, что народ не доволен правлением малолетнего царя. Особенно сердиты стрельцы, чьи надежды обрести управу на своих полковников снова пошли прахом. Обещанные еще Федором деньги так и не были им выплачены. И глухой ропот, доходивший до ее светелки, внушал царевне смутные надежды на лучшую долю, чем прозябание в монастыре.

Москва еще жила сиюминутными нуждами. Горланили на площади подьячие, зазывая клиентов, торговцы хвалили свои товары, перекликались колокола церквей и монастырей, но все это двигалось как-то по инерции, словно разогнавшаяся под гору тройка. Софья и ждала и боялась того, что могло произойти. Несколько раз к ней заходил Голицын вместе с дядей, и они долго разговаривали о том, что происходит в городе, но эти беседы только тревожили без толку душу, потому что князь был предельно осторожен и ни в какую не желал влезать в семейные дрязги дома Романовых, а Иван Михайлович не столько говорил о делах насущных, сколько ругался на Нарышкиных и сетовал на нерасторопность стрельцов, которые не успели вовремя крикнуть Ивана на площади, когда решалась судьба престола. Правда, иногда он отвлекался от терзающих его сердце обид, и начинал рассказывать о том, как его доверенные люди мутят воду в стрелецких слободах. При этих словах у Голицына тут же вытягивалось лицо, и старый интриган снова начинал вспоминать свою молодость и толковать о попавшей ему в руки книжки «Государь» какого-то Николая Макиавелли, который считал, что для построения сильной власти все средства хороши. Иногда заходил любимец стрельцов князь Иван Хованский, но он больше молчал, как-то странно поглядывая на Софью, словно товар оценивал. Единственное, что поняла царевна из этих разговоров, так это что Москва все больше напоминает пороховую бочку, готовую взорваться в любой момент, и что дядя вовсе не собирается уступать мачехе и ее родне, и в споре Милославских и Нарышкиных еще не поставлена точка.