Софья внимательно посмотрела в запавшие глаза брата, на почти черные приоткрытые губы, перевела взгляд на тонкие руки с синими ногтями. О, она хорошо знала признаки скорбута! Их учитель Симеон Полоцкий не раз указывал ей с братьями на изможденных людей с такими же телами и лицами, говоря о тяжелой доле бедняков. Ан, вот какое горе вышло – скорбут и царя одолел, где же высшая справедливость? Уж чего только они не делали – и сырым мясом Федора кормили, и отварами разными поили, и святой водой поливали столько, что он от нее весь вымок, и службы в церкви стояли часами, а толку – чуть. Надо было бы, конечно, сказать, что дядя прав, что брату нужно сделать распоряжение, но она промолчала, только тихо, как бы мимоходом, заметила:

– Нарышкины последнее время с боярами и Иоакимом целые дни шушукаются, а мимо пройдешь – сразу замолкают и смотрят так, будто сожрать хотят. Долгорукие, Стрешнев, Борька с Петькой Голицыны… И не подумаешь, что у такого государственного человека, как Василий Васильевич, могут быть такие братья…

Федор с трудом приподнял руку и, опустив ее на ладонь сестры, тихо сжал.

– Не бойся, сестричка, пока я жив, ничего они сделать ни с тобой, ни с сестрами не посмеют… А как там на улице? – Вдруг сменил он тему. – Снег уже растаял? Я только сейчас понял, что занятый своими делами даже не заметил, остался ли он на улице.

– Уже неделю как последний сошел. Солнышко светит. Давеча под окном коты орали так, что спать было невмочь. Пришлось отправить стрельцов гонять кошек. С утра Наталья Кирилловна ходила губы поджавши – видать уже доложили.

В комнату тихо шурша одеждой и опустив очи долу, вошла новоиспеченная царица (всего два месяца, как из-под венца!) пятнадцатилетняя Марфа Апраксина, красоте которой предстояло увять после смерти хворого мужа. Софье по-человечески стало жалко девушку, чья судьба оказалась столь трагичной. Чужая во дворце, она робко бродила по царским покоям, стараясь не попадаться на глаза Нарышкиным и их ближним боярам.

Вот и сейчас, войдя в мужнину опочивальню, она тихо села в уголке на резной стул и замерла, превратившись в статую скорби.

– Ну, ладно, я пойду, – поднялась Софья, поправляя волосы. Ей казалось неприличным предаваться родственным чувствам на глазах чужих людей. Недостойно это дочери Алексея Михайловича.

Поцеловав брата в лоб (точно покойника – мелькнуло у нее в голове), царевна вышла в коридор и, постояв в нерешительности, приказала проходившему мимо жильцу немедленно найти ближнего боярина Василия Голицына. Ей срочно нужен был совет, а кроме верно служившего ее брату князя она никому не доверяла в Кремле. Мачеха давно постаралась окружить ее своими людьми. При мысли о Голицыне у девушки чуть быстрее застучало сердце, а на щеках появился легкий румянец, сделав заурядное лицо почти красивым. Нет, она даже в мыслях не могла представить себя рядом с женатым, любящим свою жену и маленького сына, красавцем-князем. Но сердце не слушалось хозяйку, сжимаясь от счастливого предчувствия.

Царевне показалось, будто кто-то читает ее потаенные мысли. Резко оглянувшись, она заметила мелькнувший за поворотом коридора черный клобук и рясу одного из прислужников патриарха, которого последние дни часто встречала вблизи царских покоев. Нет, если, о чем и говорить с князем, то только вне кремлевских стен, у которых очень длинные и чутки уши!

Час спустя к роскошному дому Голицына, стоявшем на пересечении Охотного ряда и Тверской, подошли три женщины, закутанные невзирая на теплый день так, что трудно было разглядеть их фигуры и лица, но хозяин дома, глядя в окно, шестым чувством понял, кто его таинственные посетительницы. На ходу смахивая с одежды невидимые пылинки, он устремился к дверям со всей допустимой для его возраста, чина и звания скоростью.

Многоопытный царедворец не ошибся. Действительно, его гостьями оказались две царевны – Софья и Марфа, быстро взбежавшие по каменным ступеням голицынского дворца в сопровождении неизменной Верки, преданной Софье как собака.

Князь торопливо махнул рукой выскочившим на шум открываемой двери холопам, приказывая им исчезнуть: не дай Бог, кто прознает, что царевны вышли за стены Кремля! Убедившись, что вокруг нет лишних глаз, он ласково посмотрел на порозовевшую от быстрого шага Софью, дерзнувшую вопреки традициям переступить порог его дома. Ему нравилось ее общество, нравилось свободолюбие, столь редкостное во времена «Домостроя», нравился сильный «мужской» ум, широкий кругозор и железная воля, угадывавшаяся в девушке.

Царевна глубоко вздохнула, оглядываясь по сторонам и стараясь не показать восхищения увиденной роскошью, не уступавшей обстановке Теремного дворца. Бывавшие в гостях князя иностранцы сравнивали убранство его дома с жилищем венецианского дожа: покрытая медью крыша, расписные потолки со знаками зодиака, клавикорды, выписанная на холсте карта Европы, витражи, скульптуры, модная мебель, картины и даже барометр производили на его современников незабываемое впечатление.

– Князь Василий, мне хотелось бы с тобой поговорить, если есть такая возможность.

– Всегда к вашим услугам, царевна! Прошу, пани! – Пригласил он царевен в свой кабинет, используя польский язык, столь модный в то время при дворе. Да и одет был следящий за собой Голицын по последней польской моде в расшитый турецкими узорами жупан. Его полное лицо расплылось в искренней улыбке под вислыми усами, и он сам распахнул перед высокими гостьями дверь. – Какие заботы привели вас в мой дом?

– Да вот, Василий Васильевич, дума горькая мучает (то ли ей показалось, то ли в самом деле на верху лестницы, ведущей на второй этаж, мелькнуло платье княгини?), посоветоваться хочу, – она выразительно подняла брови.

– Располагайтесь, пожалуйста, поудобнее. Не откажите мне в чести выпить чаю?

Пропустив девушек в кабинет, Голицын тщательно закрыл дверь.

– Так что за думы мучают моих гостий? – Легко двигаясь по комнате, невзирая на некоторую полноту, опытный царедворец помог девушкам расположиться со всеми удобствами, и лишь затем выжидательно посмотрел на младшую царевну, задумчиво покусывавшую нижнюю губу.

– Василий Васильевич, – собралась, наконец, с духом Софья, хотя до последнего не знала, будет ли говорить с ним о тайном, наболевшем, – царь недужит. Не знаю, сколько Господь отмерил ему лет, но, боюсь, осталось немного. Нарышкины аки волки голодные рыщут, приготовились уже в трон вцепиться. Яшка Долгоруков вчера мне едва головой кивнул, словно я холопка посадская, а не царская дочь. Патриарх, точно девка кабацкая, и нашим, и вашим угодить норовит. Знаю, его человек у дверей царской опочивальни неотлучно дежурит, чтобы в случае чего мчаться к нему со всех ног. Царь умрет – и мне не жизнь. Дядя Иван Михайлович Федю уже замучил напоминаниями о завещании. Брат меня сегодня спросил, что делать, а я в ответ, вместо того, чтобы дядю поддержать, струсила и начала глупости говорить.

Голицын хрустнул сплетенными пальцами и заходил по кабинету.

– Страшные вещи говоришь ты, Софья Алексеевна. И что посоветовать, ума не приложу. Знаю, что Нарышкины рвутся к власти. Наталья Кирилловна – женщина недалекого ума. Сама по себе она не представляет угрозы, но вокруг нее сплотилось много голодной и властолюбивой родни, которая еще не успела обеспечить себя деньгами, деревеньками да теплыми местами в приказах. Они будут стоять горой за Петра. Иоаким тоже жаждет власти. Он не глуп, и прекрасно понимает, что если царем станет Иван, то за него будут править ты или твой дядя, который не позволит духовной власти подмять под себя власть светскую. С Петром у него такой шанс есть. Иоаким очень сильная фигура. Даже твой брат ничего не смог поделать с патриархом и, при всей его мягкости, приказал, сжечь протопопа Аввакума в Пустозерске, хотя и не желал этого. Что касается бояр…

Софья сидела и слушала, стараясь не проронить ни звука, но слова Голицына, произносимые размеренным менторским голосом, пролетали мимо, не задерживаясь в голове, невзирая на все ее усилия. А перед глазами стояло осунувшееся лицо Федора. Что же ей делать? Что ее ждет?